Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 66

Разомлевшие офицеры с готовностью подхватили:

Словом, посидели хорошо, душевно, по-товарищески. Только когда стали расходиться, Козюков напомнил:

– Завтра допросите эту шкуру по третьей степени! Она не понимает, что такое вербовка штабного начальства, связи с красными, хранение динамита… Думает: ноги раздвинула – и все спишут!

Оставшись один, изрядно опьяневший Латышев придвинул кресло к камину и долго всматривался в пляшущие языки пламени, в обугливающиеся, стреляющие искрами поленья, в желтые блики, прыгающие по задней, дочерна закопченной стене. Потом снял перстень, зажал в каминные щипцы и сунул в огонь. Он думал, что металл начнет плавиться, сначала выпадет и начнет тлеть черный камень, потом оплывет и потеряет форму львиная морда, а капли серебра закапают вниз, на сложенные колодцем дрова…

Но ничего этого не произошло. Перстень как будто находился не в огне, а в желто-красных водяных струях, которые обтекали его, не причиняя ни малейшего вреда. Щурясь от жара, Латышев, наконец, отодвинулся, вынул перстень из огня, осторожно прикоснулся… Металл остался холодным!

Разморенный спиртом и исходящим от камина теплом, Латышев почувствовал сонливость, но вдруг пляшущее пламя, прыгающие блики, пучки искр, красные и черные краски дров сложились в зыбкую картину: вытянутая морда с рогами и козлиной бородкой, свиной нос, запавшие, горящие зловещим светом глаза, черные кожистые губы, из которых торчали два верхних клыка… Дьявол!! Он хотел вскочить или выхватить револьвер, но сил не было даже пошевелиться.

– Перстень не горит, – сказала страшная рожа.

Она стала менее зыбкой и приобрела вполне материальный вид.

– Это и не перстень вовсе, это пробный камень судьбы, им я людишек испытываю. Сейчас твоя очередь подошла, только знаешь, братец, ты и твои друзья-приятели всех прежних злодеев превзошли… За что вы так с соплеменниками обходитесь? Насилуете, зубы выбиваете, убиваете в своем подвале… Я это не из осуждения, ни в коем случае, исключительно из любопытства…

– За Россию боремся, – с трудом выговорил Латышев. В горле пересохло, он с трудом проталкивал слова. – Красные еще худшие зверства вытворяют… А нам деваться некуда, мы отвечаем…

– Вынужденно, значит… Тогда другое дело… Ты штыковые раны когда-нибудь видел?

Рожа, будто дразнясь, высунула черный раздвоенный язык.

– Не-а, – растерянно сказал Латышев. – Шрапнельные видел, пулевые, осколочные… А штыковые не приходилось…

– Штыки ваши – они ведь как гвозди… Не то что руки и ноги прибьют, тулово насквозь пронижут… Держись от них подальше… Только все равно в стороне не удержишься…

– А при чем здесь штыки-то?

– Узнаешь в свое время…

Изображение растворилось в огненных сполохах и бликах. Теперь в камине просто горел огонь. Но когда Латышев открыл глаза, то оказалось, что дрова сгорели, из черного зева через трубу тянуло холодом, руки заледенели. Было около пяти утра, капитан побрел в свою комнату, вспоминая события вчерашнего вечера. Где явь, где сон? Для облегчения души он предпочел все списать на сновидения. Но легче не стало.

Утром поручик Клементьев начал допрос с того, что выбил Марусе Самгиной все передние зубы. Она кричала три часа подряд, но совсем не так, как накануне. И в конце концов рассказала все, что знала. Вечером ее расстреляли. Перед этим Клементьев хотел повторить вчерашнюю забаву, но Самохвалов и все остальные офицеры его строго осудили: дескать, развлечения и работу путать нельзя, этику надо соблюдать! Поручик покаялся и согласился с коллегами.

А в линиях перстня Латышев обнаружил следы копоти. Значит, не приснилось, как он его расплавить хотел? А дьявол, конечно, привиделся…

«Что он там такое говорил? При чем здесь штыки?» – недоумевал он.

Новый год и Рождество Христово пролетели в пьяном угаре, хотя работы меньше не стало: активизировались большевистские агитаторы, участились массовые дезертирства, кладовщики, завскладами и интенданты, как с цепи сорвавшись, разворовывали казенное добро. Линия фронта приближалась, и все чувствовали наступление конца. Конвейер контрразведки работал с перегрузкой, но даже участившиеся расстрелы, в том числе публичные, не могли вернуть прежнюю дисциплину.

Неожиданно в их «контору» пожаловал сам лидер белого движения Юга России генерал от инфантерии Лавр Григорьевич Корнилов. Случайно выйдя в коридор, Латышев увидел, как навстречу, заложив руки за спину и глядя под ноги, медленно идет усталый мужчина с широкими усами, в мятой генеральской форме. Гостя сопровождали еще два генерала, в одном из которых он узнал атамана Войска Донского Каледина. Капитан вытянулся по струнке, но Корнилов прошел мимо, даже не удостоив офицера взглядом.

Латышев был разочарован. Маленький человек с выраженными монголоидными чертами лица и потухшим взором вовсе не был похож на богатыря, способного отрубить головы большевистской гидре…

«И это тот, с кем Россия связывает свои последние надежды? – горько подумал капитан. – Тот, на кого я сделал решающую ставку?!»

В Управлении царила атмосфера безнадежности и упадка. Вечером к нему в кабинет, до предела забитый нерассмотренными делами, заглянул Самохвалов. Он тяжело опустился на расшатанный стул и, помолчав какое-то время, заговорил:

– Боюсь, что события развиваются по худшему сценарию.

– То есть?

– Красные двинули на нас ударные силы. Какой-то Антонов-Овсеенко ведет сюда тринадцатую дивизию…

– Встретим контратакой! – с горячностью ответил Латышев. – Нельзя же все время отсиживаться в штабе! Я могу командовать ротой!

– Браво, браво, Юра! По тактике у тебя наверняка была отличная оценка. Только вот противопоставить нам этой дивизии, кроме красивых слов и патриотических порывов, практически нечего. Где живая сила? Где артиллерия и бронетехника, снаряды и патроны, питание и обмундирование?

Самохвалов обвел рукой заваленный бумагами стол.

– Вот в этих делах отражается прискорбное состояние Добровольческой армии! Хищения, взятки, массовое дезертирство, полное разложение дисциплины, катастрофическое падение боеготовности, низкий уровень морального духа… Мы осведомлены об этом гораздо лучше других, не так ли?

Латышев молчал. Коллега был прав.

– Наши эмиссары только что вернулись из Ростова, – продолжил Михаил Семенович. – Попытка залатать прорехи в шеренгах с треском провалилась! Все патриотические призывы оказались гласом вопиющего в пустыне. Русские офицеры сидят по кабакам и держат нейтралитет.

Как тебе это нравится?! За две недели агитационной работы откликнулись пять офицеров, сто восемьдесят старшеклассников и тридцать каких-то переростков из резерва. И это все! Мальчишек и переростков согнали вместе и назвали отдельным студенческим батальоном. Корнилов в бешенстве!

Они долго молчали, погружённые в тягостные мысли. На улице раздались несколько винтовочных выстрелов, потом револьверная дробь, глухо ухнула граната… Самохвалов вышел из оцепенения.

– Собирайте свои бумажки, коллега. Завтра мы переезжаем в Ростов. Новочеркасск отрыгивает Добровольческую армию. Казаки требуют, чтоб мы быстрее убрались. Видно, по-настоящему боятся красных. Первый батальон, кавалеристы и тыловая служба уже выдвигаются… Ну, ничего, там хоть есть где развлечься, не то что в этой дыре…

– Боюсь, Михаил, нам будет не до развлечений! – мрачно сказал Латышев. И как в воду смотрел!

Переезд в Ростов занял почти целый день. Но в месте новой дислокации их никто не ждал. Выделенное под контрразведку здание гимназии требовало ремонта: стекла выбиты, иногда вместе с рамами, печи разбиты, полы сорваны на дрова… Пришлось сложить документацию в одну из относительно сохранившихся комнат, опечатать и выставить часового, а самим размещаться на этажах – кто как сумеет. Ночью отчетливо слышалась канонада: красные неотвратимо приближались, бои уже шли на самых подступах к городу.