Взгляни на меня (СИ) - Чепенко Евгения - Страница 18

Я лежала в темноте и смотрела в потолок. Сырой, морозный воздух проникал сквозь узкое не проконопаченное окно. На столике остался совсем небольшой огарок свечи. Тратить его не хотелось. Книгу днем дочитать можно. Деревянная перегородка между камерами сотрясалась от ритмичных ударов.

Один, второй, третий…

Медведь еще по Литовскому замку знал, как довести до белого коления или хотя бы просто до срыва. Я дышала равномерно этим ударам, так было легче сохранить спокойствие. Чтобы как-то отвлечься от реальности я начала вспоминать события последних лет.

В колонию за Пороховыми меня сослали два года назад. Я тогда попалась на краже в пекарне. Да и то только потому что сдохшая маман хозяина сильной больно оказалась, не дала убежать. До сих пор помню, как ехала сюда. Колея тянулась сквозь сырой весенний лес, пахнущий прелым мхом и грязью. Мертвые и живые остались позади, а тут земля стояла чистая. И воздух здесь был совсем иной. Я такого не нюхала. Как потом гордо сообщил мне директор: "У нас, сударь, жертвовано почти пятьсот десятин!" Я тогда пожала плечами. Откуда мне, дикарю, было знать, сколько это. Я имя свое только и умела чертить, фамилию на слух каждый вечер повторяла как заклинание, она связывала меня с прошлым и со снами о матушке. Что больше поразило в словах директора, так это то самое "вы", к которому и до сих пор было сложно привыкнуть.

Колония производила впечатление. Деревянные, красиво выстроенные на пожертвования дома, в которых жили "семьи" с воспитателями. Воспитатель, к "семье" которого меня приписали, выкал, да сударил, отчего мне сразу стало не по себе. Потом выяснилось, что и ученикам положено подражать старшим в обращении меж собой. Старшим воспитуемым числился Сорокин. Он, по сути, возглавлял семью. Его боялись. Тогда я не понимала, но он был правильный старший. Старший без ненужных привычек. Меня же покоробила его власть. Я никогда и никому не говорила более двух слов, попрошайничество не в счет, там главное не слова, а голос и интонации, ну и на мертвого не налететь в пылу работы. А тут велено отвечать на трудовом воспитании, здороваться со старшими, читать молитву.

Нельзя кушать пока не прочтешь, а кормили хорошо. За пять лет я впервые так пировала: на завтрак — чай с хлебом, на обед и ужин — суп, щи, каша, а между ними хлеб с квасом. Однако ж на третьи сутки обязательного режима, изучив округу, я сбежала. Не далеко. Выловили, семьей осудили. Наказанием, как правило, служило отлучение от общих игр, прогулок. Самым страшным считалась отдельно стоящая избушка с несколькими каморками — Петропавловка, где в данный конкретный момент я и находилась. Голосованием меня той весной направили сюда, однако ж, директор запретил, с условием, что не сбегу. Я согласилась и спустя неделю сбежала снова.

Отсидев одиночно дни и ночи две недели кряду, я много всего передумала и приняла решение приспособиться. В конце концов, от отделения для малолетних преступников меня спасали только моя изворотливость и изобретательность, ну и верно еще везение. Без везения в нашем ремесле никуда! После выхода, помню, с усердием бралась за все от общей уборки комнат до столярных работ, важно было усыпить бдительность, заставить поверить, что я исправилась. Я даже заставила себя не воровать. Первые недели приходилось незаметно возвращать украденные в бездумстве вещи и мелочи. Мне стоило огромных усилий вытравить эту привычку, помогавшую выжить на улицах. Все нутро вставало на дыбы. Однако чего не сделаешь ради свободы!

А потом я пережила несколько часов чтения, и моя жизнь перевернулась с ног на голову. Помню, с каким благоговением слушала слова воспитателя, которые он не сочинял сам, а прочитывал с листов. Я не вникала в весь текст целиком, нет. Я слушала каждое слово отдельно. После тайком пробралась в библиотеку и заглянула в книги, перелистала их. Планы о побеге сменили планы об учебе. Весь свой мозг я направила в это русло и преуспевала в том, за что бралась.

Единственной проблемой во мне для всех оставалась нелюдимость. Сорокин меня ненавидел, потому как я ясно дала понять в одну из ночей, что не боюсь его. Благо случилось оно наедине, это-то верно и уберегло меня от праведного гнева старшего. Зато не уберегло от нападок членов моей "семьи", да и других тоже. Воспитатели относились ко мне настороженно, считая человечком "себе на уме".

Происходящее осложняли постоянные гости и меценаты, привозящие с собой не только деньги и пожертвования, но и неприкаянные души. Меня как самого перспективного среди пятидесяти воспитанников директор постоянно демонстрировал. Я заученно выкала, но глаз от пола никогда не отрывала, на вопросы отвечала односложно, чем приводила порой дорогих гостей в замешательство. Директор вздыхал, иногда злился, но особого выбора у него не было.

Так минули два года, мне стукнуло двенадцать, ну или около того, точно я сказать не могла. Так решил постовой, записывая на меня бумаги. За это время я многому научилась, многое осознала. Теперь я мало походила на того дикаря, которым была когда-то. За это время Сорокина выпустили, зато под рождество привезли Медведя. Ему исполнилось пятнадцать и после Литовского он имел определенный набор привычек, которые уж точно никак не могли приветствоваться ни в каком обществе. Медведь был сухой как жердь, длинный и несгибаемый. Нутром я сразу почуяла, что на его долю выпало многое. И это многое оставило его зверем.

Я вынырнула из воспоминаний, не сразу осознав почему, потом поняла — удары прекратились. С каким-то садистским удовольствием я протянула к стене ногу и ударила.

Один, два, три…

Я умею быть хорошим учеником.

За вчерашним завтраком между мной и Медведем случилась драка, за что нас и рассадили по камерам в Петропавловку.

Мы читали "Рождество твое Христе Боже наш", когда Петруха, сидевший рядом со мной, и усердно повторявший слова вдруг осекся. Ему было десяти-одиннадцати лет от роду. В колонии мало кто из нас знал свой истинный возраст. Я открыла глаза и взглянула на паренька. Петруха сидел белее постельного полотна. А Медведь, с которым несчастному выпало оказаться рядом, шарил по нему рукой. Я уже видела такое раньше. На улице, вообще, много чего можно увидеть. Недолго раздумывая, левой рукой я отодвинула голову Петрухи назад, а правой врезала Медведю. Труд физически хорошо развил грудь и руки.

Медведь вскочил на ноги и с каким-то остервенелым полурыком-полухрюканьем ринулся на меня, сбив на пол часть посуды с едой. Воспитанники, тут же почуяв бой, как маленькие дикарята, окружили нас и загикали! Я откинула тушу Медведя на стулья, но он поднялся и, вцепившись в колени, опрокинул меня на спину. На том бой кончился. Воспитатели растащили. Общим судом мы оба отправились в одиночку. Петруха спрятался за спинами остальных и ничего не сказал. Я его понимала и ни в чем не винила.

Железная складная койка скрипнула под моим весом, одеяло не спасало от холода. Я поежилась и продолжала методично стучать в стену, изредка меняя ноги. Спустя полтора часа стена сотряслась от резкого удара. Похоже, Медведь все же не так вынослив, как я подумала изначально, он обрушился на перегородку всей своей тяжестью.

— Урод! Я тебе этого не забуду!

— И не надо! — крикнула я в ответ, голос в силу возраста ломался и звучал как-то странно. — Мне к одиночке не привыкать! Еще раз увижу, повторно в рыло дам!

Стена сотряслась от нового удара. Я усмехнулась.

Утром, я услышала за дверью голоса. Директор рассказывал бытность воспитанников очередному меценату. Только теперь меценат отличался от других, он заставил отпереть каморки и познакомился с каждым из нас. Я обрела приемного отца.

Я глубоко со свистом впустила в легкие воздух. Не знаю, сколько меня не было в реальности, но все это время я не дышала. Услышав свист, Носик покосился на меня, а Илья резко развернулся и обеспокоено заглянул в глаза. Я испуганно смотрела на него, но произнести ничего не успела. Хлопнула входная дверь, и на пороге возник импозантный, я бы даже сказала весьма приятный, моложавый мужчина. Он смерил оценивающим взглядом меня, затем переключился на Илью. По его лицу пробежала тень победной улыбки. Мой хранитель молча поднялся, закрыв спиной от вновь прибывшего.