В августе 41-го. Когда горела броня - Кошкин Иван Всеволодович - Страница 50

— Живы, — устало ответил радист, подхватывая командира под руки.

— Цэ гарно. Взвод, за мной! За Родину!

Бойцы побежали дальше, катя за собой «максим», цепь прошла мимо танкистов, Безуглый едва успел остановить санитара. Усатый седой дядька осмотрел залитое кровью лицо старшего лейтенанта, потом срезал прогоревший комбинезон.

— Ничего ему не сделается, — пробурчал он. — Не ранен даже, контужен. Кровь, поди, не его. Я вот ему ожоги перевязал, как придет в себя — сведите в медсанбат, а то шкура слезет и мясо загниет.

Он поднялся и побежал вслед за остальными.

Тихомиров опустил бинокль.

— Итак, до дороги мы не дошли пять километров. К гаубицам осталось по двадцать выстрелов, к дивизионным — полбоекомплекта. И мы лишились танков. 732-й небоеспособен, 717-й комплектен на шестьдесят процентов. Вот такие дела, Валерий Александрович. Что там с подкреплениями? — повернулся он к Алексееву.

— Корпус обещает на завтра два маршевых батальона, — худое лицо начштаба осунулось еще больше. — Снаряды будут ночью. Мин не будет.

— Понятно, — вздохнул комдив. — А что с танкистами, выяснили?

— Батальон потерял шесть машин, — мрачно ответил майор. — Осталось два легких танка, и в ремонте один средний и два легких.

— А… — полковник помедлил, — а командный состав?

— Исполняющий обязанности командира батальона старший лейтенант Петров жив, хотя и получил ожоги, — сказал Алексеев. — Батальонный комиссар Беляков… Погиб.

— Это он был в КВ? — тихо спросил Васильев.

— Так точно.

— Я так и думал. — Полковой комиссар посмотрели в поле, где в спускающихся сумерках, среди смятых и сожженных хлебов мрачные, словно надгробные памятники, стояли сгоревшие танки.

Командиры стояли на окраине разрушенной деревни, где располагался КП 717-го полка, и вглядывались в поле, словно надеясь разглядеть за ним насыпь железнодорожного полотна. Эта дорога для них уже давно перестала быть просто линией на карте. Тысячи людей погибли, пытаясь прорваться к стальной нитке, и тысячи погибнут еще. Немцы делали все, чтобы не пропустить дивизию к «железке», они понимали, почему русские рвутся к дороге.

— Завтра мы должны пройти эти пять километров любой ценой, — прошептал Тихомиров.

Позади часовой кого-то окликнул, но потом, узнав, сказал: «Проходите, товарищ капитан».

— А вот и разведка, — не оборачиваясь, произнес комдив. — Давай, Паша, чем порадуешь?

Чекменев в застиранной гимнастерке с наспех пришитыми петлицами, с неизменным ножом и ППД за плечами подошел к комдиву и вскинул ладонь к виску.

— Только без всех эти «разрешите…» и прочего, — поднял руку Тихомиров. — Когда ты обращаешься по всей форме, у меня такое чувство, что ты надо мной издеваешься…

Полковник посмотрел в глаза командиру разведбата, и улыбка сползла с его лица.

— В чем дело, Павел? — тихо спросил он.

Чекменев покосился на комиссара и негромко сказал:

— Пятнадцать минут назад мной был завершен опрос пленных. Среди них был один фельдфебель… — разведчик запнулся. — Он не из двадцать первой пехотной дивизии. Он из семнадцатой танковой дивизии. Знак, который мы видели на грузовике, — это опознавательный семнадцатой танковой.

— Так, — комдив помолчал, собираясь с мыслями… — Понятно. А что он делал у нас?

— Его послали с отделением для рекогносцировки. По его словам, сюда уже переброшены две роты противотанковых орудий.

— Понятно, — голос Тихомирова звучал спокойно, даже слишком спокойно. — Кто еще об этом знает?

— Только вы и я, — ответил разведчик.

— Хорошо, — кивнул комдив. — Товарищ майор, сообщите в штаб корпуса. Лично. Я надеюсь, товарищи, вы понимаете, что больше об этом никто не должен знать.

— Есть, — ответил начштаба.

— Противотанковые и дивизионные орудия выдвинуть в боевые порядки 717-го и 715-го полков. Зенитные орудия подтянуть к штабу дивизии — это мой резерв. Бронебойные к тридцатисемимиллиметровым автоматам у нас есть?

— Насколько мне известно, есть, правда, ограниченное количество, — сказал Алексеев.

— Хорошо, их тоже к штабу. И чтобы при каждом был грузовик, берите откуда угодно.

— Постойте, постойте Василий Семенович, — вмешался комиссар, — Но если немцы перебрасывают сюда танковую дивизию, разве нам не следует перейти к обороне?

Тихомиров достал из портсигара папиросу и закурил, глядя на горящее поле.

— Если командование корпуса прикажет — перейдем к обороне. Но, думаю, они этого не сделают.

— Почему? — насторожился Васильев. — Ведь если немцы перебросят…

— Если мы перейдем к обороне, немцы ничего никуда не перебросят, — прервал его комдив. — Если мы перейдем к обороне, они с радостью сделают то же самое, а танки используют с пользой в другом месте. Например, добьют одиннадцатую армию.

— Вы хотите сказать… — даже в сумерках было видно, как побледнел комиссар.

— Я хочу сказать, — Тихомиров повернулся и посмотрел прямо в глаза политработнику, — я хочу сказать, что немцы приняли нас всерьез и перебрасывают танковую дивизию, чтобы разделаться с нами. Должен сказать — я польщен. Мы все должны быть польщены. И я, мать их, сделаю все, чтобы оправдать их высокое фашистское доверие, понимаете?

— Но мы же… Мы же не можем победить! — Казалось, комиссар никак не мог взять в толк, о чем говорит его комдив.

— Никто не говорит о победе, — угрюмо ответил полковник, и начштаба кивнул, словно подтверждая его слова. — Мы просто сделаем все, чтобы эти сволочи не зря получили свои ордена, как их там…

— «Железные кресты», — подсказал Чекменев.

— Вот-вот. Если по нас ударит танковая дивизия, думаю, от триста двадцать восьмой останутся рожки да ножки. Но до тех пор, пока их танки не появятся перед нами, люди должны быть уверены, что мы наступаем с целью выйти к дороге, вы понимаете меня, Валерий Александрович? Иначе… Ну, вы не маленький, должны знать.

— Понимаю… — тихо сказал комиссар, затем вдруг, словно спохватившись, встал по стойке «смирно» и отчеканил: — Так точно!

Петров проснулся от монотонной дерущей боли в спине. Как видно, во сне он перевернулся и прижал обожженное место. Старший лейтенант медленно, чтобы не потревожить ожог, поднялся и посмотрел по сторонам. Уже темнело, и он тихо выругался: Безуглый, который должен был разбудить его в пять вечера, как видно, решил дать командиру поспать.

— Как спина, товарищ старший лейтенант?

Осокин сидел рядом, подкладывая сухие ветки в маленький костерок. Над костерком на паре веток был прилажен закопченный чайничек. Вообще говоря, открытый огонь был вопиющим нарушением правил светомаскировки, но указывать на это у Петрова просто не было сил.

— Чай нам выдали… На всех, — тихо сказал водитель. — Саша сказал, если очень крепко заварить — боль снимает.

— А где он сам? — спросил комбат.

— К Рогову пошел, насчет «тридцатьчетверки» узнавать, которая в ремонте. — Осокин замолчал и уставился в огонь.

— Страшно, Вася? — спросил старший лейтенант.

— Страшно, Иван Сергеевич, — просто ответил водитель. — Олежку снарядом пополам порвало.

Оба замолчали.

— Только вы не это… Не беспокойтесь, — продолжил мехвод. — Я тут сидел вот, думал. Комиссар правильно говорил — чем на своей земле прятаться, я лучше…

Он замолчал.

— Только я не знаю, товарищ старший лейтенант. Когда в нас попали, я не помню, как снаружи оказался. Может так выйти, что я так испугаюсь, что себя помнить не буду.

— Это со всяким может случиться, — хрипло сказал Петров. — А как Михаил Владимирович…

— Сгорел. Со всем экипажем, — ответил Осокин. — Ничего не осталось.

— А лейтенант Бурцев?

— Убит.

— Ну хоть кто-то остался? — прошептал старший лейтенант.

— Лейтенант Турсунходжиев — у него танк целехонек, и еще кто-то из его взвода.

— Значит, из всего батальона — три машины, — прошептал Петров. — Что же мы завтра делать будем…