Хозяйка Блосхолма. В дебрях Севера - Кервуд Джеймс Оливер - Страница 111

— Когда-нибудь мы побываем там вместе! — шепнула она. — Я так горжусь тобой, мой Роджер! И я уже люблю Желтую Птицу… и Солнечную Тучку тоже. Когда-нибудь мы навестим их, хорошо?

Веселый Роджер кивнул, и грызущий страх в его сердце исчез — так он был счастлив.

— Да, мы побываем там. Я видел такой сон, и он поддержал меня, когда мне грозила смерть…

Потом он рассказал ей про Кассиди, с которым он расстался на другом берегу Уолластона в хижине старого траппера и его внучки Жизели, где рыжий капрал конной полиции нашел свое счастье.

Время шло незаметно, и только под вечер они вернулись в хижину. Нейда опять заперлась у себя в комнате и вышла, только когда свадебные яства, состряпанные Усимиской, уже стояли на столе.

И Веселый Роджер снова тихо ахнул, когда увидел ее, — так она преобразилась. Опять перед ним была новая, взрослая Нейда — от волос, красиво уложенных на голове, до изящных туфелек на маленьких ножках. Руги, когда-то покрытые синяками, были теперь белоснежными, и вся ее изящная красота настолько поразила Мак-Кея, что он только тупо смотрел на Нейду, пока она не подбежала к нему и не чмокнула его в щеку так громко, что Питер навострил от неожиданности уши. Потом Нейда поцеловала отца Джона и принялась весело хозяйничать за свадебным столом.

И теперь она уже не смущалась, произнося его имя, много раз смело называла его Роджером, а дважды с застенчивым лукавством сказала даже «мой муж», и во время этого блаженного обеда Роджер Мак-Кей, закаленный невзгодами северный бродяга, не спускал полных обожания глаз со своей жены и не уставал дивиться своему счастью.

Но и в этот безмятежный час где-то в самом дальнем уголке его мозга пряталось тревожное воспоминание о Брео-Хорьке.

Глава XIX

Когда сгустились сумерки и в вышине высыпали звезды, он рассказал о своих опасениях отцу Джону.

Нейда кликнула Питера и ушла к себе, а отец Джон, обратив бледное лицо к бескрайнему великолепию небес, беззвучно шептал слова благодарственной молитвы, и вот тогда-то Веселый Роджер тихо положил руку на его плечо.

— Отец Джон, — сказал он, — какая прекрасная ночь!

— Ночь света и благодати, — ответил миссионер. — Взгляните на звезды. Они словно живые и, ликуя, ниспосылают вам свое благословение.

— И все же… мне страшно.

— Страшно?

Отец Джон взглянул на Мак-Кея и увидел, что его глаза устремлены куда-то за стену леса.

— Да, страшно — за нее.

И Мак-Кей коротко рассказал миссионеру о том, что произошло зимой в тундре, и о том, как он чуть было не попал в руки Брео, когда, вернувшись к Гребню Крэгга, искал там их с Нейдой.

— Он идет по моему следу, — закончил Веселый Роджер. — И, наверное, скоро доберется сюда.

Миссионер ласково положил руку на его локоть.

— Вы не убили Джеда Хокинса, сын мой, и это было главным утешением Нейды — и моим — все эти месяцы. Она думала о вас днем и ночью и верила, что вы снова увидитесь.

— Она мне дороже жизни — тысячи жизней, если бы они у меня были, — прошептал Мак-Кей. — Если что-нибудь случится… теперь…

— Да, если случится то, чего вы опасаетесь, что тогда? — спросил отец Джон проникновенным голосом. — Что произойдет, Роджер? Вы не убивали Джеда Хокинса. И если правосудие заставит вас заплатить за то, что оно считает нарушением закона, так ли уж велика будет цена?

— Тюрьма, отец Джон. Возможно, пять лет тюрьмы.

Миссионер негромко засмеялся и возвел глаза к сияющим звездам.

— Пять лет! — повторил он. — Сын мой, неужели пять лет большая плата за то сокровище, которое вы сегодня поклялись беречь и лелеять? Пять коротеньких лет, всего только пять. А она будет ждать вас, гордиться теми самыми вашими поступками, которые привели вас в тюрьму, и строить планы на те многие светлые годы, которые начнутся, когда кончатся эти пять коротеньких лет. Будет ждать, становясь все лучше и краше. Роджер, неужели это такая уж большая жертва, такая уж непомерная цена. Пять лет… а потом спокойствие, любовь, счастье навек! Скажите сами, Роджер!

Мак-Кей попытался ответить, но его голос прервался:

— Но как же она, отец Джон…

— Да, да, я знаю, что вы хотите сказать, — мягко перебил его миссионер. — Я уговаривал ее, приводил те же доводы, какие привели бы и вы, Роджер. Я взывал к ее рассудительности. Я объяснял, что ваше возвращение грозит вам тюрьмой, и, по странному совпадению, я тоже назвал пять лет. Но она была упряма, Роджер, очень упряма и не хотела ничего слушать. И это она первая задала те вопросы, которые я задавал вам сейчас. «Что такое пять лет? — спрашивала она, опровергая мою логику. — Что такое пять лет, десять, даже двадцать, если я буду знать, что потом мы будем вместе?» Да, она была очень упрямой, Роджер. Так велика ее любовь к вам.

Мак-Кей что-то пробормотал и умолк, глядя на звезды невидящими глазами.

— А после этого, после того, как я уступил ее упрямству, она стала строить планы, как мы — она и я — поселимся вблизи того места, где будет ваша тюрьма, и как каждый день вы будете получать от нее весточку — о ней и о вашем сыне…

— Сыне, отец Джон?

— Таковы были ее мечты, Роджер.

С придушенным криком Роджер закрыл лицо руками.

Миссионер на мгновение умолк, а потом продолжал почти шепотом:

— Я много лет прожил в лесной глуши, Роджер, и мне открывались сердца многих людей. Но любовь Нейды — самое большое чудо, какое только мне довелось увидеть за всю мою жизнь. А ведь мне уже скоро будет семьдесят лет. Понимаешь ли ты это, сын мой? И разве не черпаешь ты в этом радость и бесстрашие?

Миссионер не стал дожидаться ответа, а медленно побрел к хижине, оставив Роджера наедине со звездами. И как прежде их сияние озаряло лицо отца Джона, так теперь оно озарило черты Мак-Кея, дышавшие глубокой решимостью. Ради Нейды, ради их будущего сына он не хотел приносить ту жертву, о которой говорил отец Джон. Но теперь, после разговора с миссионером, она уже не казалась такой страшной, как раньше. Теперь это была уже не трагедия, а только недолгая разлука — ведь они будут ждать его, Нейда и их сын… Вдруг он услышал шорох и, оглянувшись, увидел Нейду, которая в свете звезд показалась ему еще более стройной и прекрасной.

— Я сказал ему, — шепнул Нейде отец Джон, возвратившись в хижину. — И теперь мысль о тюрьме не будет его пугать — и из-за него самого и из-за вас.

И Нейда вышла к нему тихая и серьезная, а в ее улыбке, когда она протянула к нему руки, была новая зрелая мудрость и почти материнская нежность.

Роджер решился заговорить, только когда Нейда прильнула к его плечу и он совсем близко увидел ее глаза под длинными ресницами.

— То, что сказал мне отец Джон… это правда? — спросил он.

— Правда, — прошептала она.

Ее пальцы прокрались к его щеке, а Роджер, которому было довольно одного этого слова, прижался губами к ее пушистым волосам, и в этой полной гармонии душ они слушали тихие шепоты ночи.

— Роджер… — сказала наконец Нейда.

— Что, моя Неева?

— А что это слово значит, Роджер?

— Оно значит «возлюбленная», «жена».

— Тогда оно мне нравится. Но больше всего мне нравится, когда ты говоришь…

— Моя жена.

— Да… Я чувствую себя такой счастливой, Роджер! Твоя… жена. Это лучшие в мире слова. Это… и еще…

Она спрятала лицо у него на груди.

— И еще слово «мать», — докончил он.

— Да, — сказала Нейда дрожащим голосом. — Моя мама, Роджер… я ее не помню. Но она мне часто снилась. И я всегда тосковала по ней. Как, наверное, чудесно, когда у тебя есть мать!

— Но, наверное, еще чудеснее быть матерью, Нейда.

— Послушай! — перебила его Нейда.

— Это поет Усимиска.

— Любовную песню?

— Да, на языке индейцев кри.

Нейда подняла голову и посмотрела на него.

— С тех пор как мы поселились здесь, весь этот чудесный мир вокруг обещал мне песню, Роджер. И когда ты вернулся, он запел и теперь все время поет — каждый час дня и ночи. Ты когда-нибудь думал, Роджер, расстаться со всем этим, уйти в один из больших городов, о которых мне столько рассказывал отец Джон?