Мартовский выползень - Кинг Стивен - Страница 2

— Этот тип убил ночью новую жертву. И теперь ищут, куда он ее дел.

— Кого? Жертву?

Передо мной опять качнулось чье-то бледное лицо:

— Голову! Он ее обезглавил!

Колледж Нью-Шарон и сегодня не из больших, а тогда был еще меньше — о таких заведениях специалисты по связям с общественностью говорят «студенческая коммуна». Это и была коммуна, во всяком случае восемь лет назад: при встрече все кивали друг другу, хотя могли ни разу словом не перекинуться. Кивая той же Гейл Керман, ты понимал, что где-то ты наверняка ее видел.

Другое дело Энн Брэй; тут гадать не приходилось. Годом раньше она заняла второе место в конкурсе «Мис Новая Англия»: она там потрясно вертела зажженный с двух сторон жезл под мелодию «Ты рассмотри меня получше». С серым веществом у нее тоже был полный порядок — редактор студенческого еженедельника (вернее сказать, газетного листка, в основном заполненного политическими карикатурами и выпендрежными письмами), участник драматического кружка и президент местного отделения Национальной женской организации. На первом курсе, когда я был совсем еще молодой и горячий, я как-то раз передал в ее газетку материал на колонку, а ее саму попросил о свидании — и получил сразу два отказа.

И вот сейчас она мертвая… хуже, чем мертвая.

Утром, по дороге на занятия, я кивал своим знакомым или бросал «привет» с какой-то особой старательностью, словно хотел этим сгладить бесцеремонность, с какой я их в упор разглядывал. А они, в свою очередь, меня. Среди нас был черный человек. Черный, как массивные пушки времен Гражданской войны, то и дело обволакиваемые туманом. Мы вглядывались друг другу в лицо, ища эту самую черноту.

На этот раз арестов не последовало. Полицейские машины, как голубые жуки, круглосуточно ползали в тумане по студенческому городку с восемнадцатого по двадцатое, и свет фар тыкался во все углы и закоулки. Администрация ввела комендантский час — 21. 00. Влюбленная парочка, имевшая глупость обниматься в рощице, что за Домом выпускников, угодила в участок, где ее промурыжили три часа.

Двадцатого прозвучала ложная тревога, после того, как на той же стоянке, где была убита Гейл Керман, обнаружили парня в бессознательном состоянии. Совершенно потерявший голову участковый полицейский, даже не пощупав пульс, положил тело на заднее сиденье, прикрыл лицо местной топографической картой и, врубив сирену, погнал машину через вымерший кампус в ближайшую больницу. Вой стоял такой, будто сонмище ведьм летело на шабаш. На полдороге покойник сел и тупо спросил: «Где я, а?» С полицейским едва не случился родимчик, чудом в кювет не угодил. Тот, кого он принял за покойника, оказался первокурсником Доналдом Моррисом. Два дня тот пролежал с тяжелым гриппом — кажется, гонконгским, хотя могу и ошибаться, — а тут потащился в столовку за супом и жареными хлебцами и на тебе, хлопнулся в обморок.

А ростепель продолжалась. Люди собирались кучками, причем кучки эти быстро распадались и так же быстро возникали. Невозможно было слишком долго видеть одни и те же лица — в голове начинали крутиться нехорошие мысли. Слухи распространялись со скоростью света. Кто-то видел уважаемого профессора-историка возле моста и он якобы то рыдал, то хохотал, как безумный. Кто-то слышал, что Гейл Керман перед смертью написала кровью два пророческих слова на стоянке возле отделения зоологии. А еще говорили, что это ритуальные убийства с политической окраской и совершены они якобы экстремистом, бывшим членом организации «Студенты за демократическое общество», в знак протеста против войны во Вьетнаме. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота. В Нью-Шароне эсдэовцев было семь душ. Одна такая акция, и от местной организации мокрого бы места не осталось. Из этой «утки» родились совсем уже зловещие слухи, которые распространялись здешними правыми. Короче, в течение сумасшедшей ростепельной недели мы все только тем и занимались, что высматривали повсюду экстремистов.

Репортеры, кидавшиеся из одной крайности в другую, дружно игнорировали очевидную схожесть почерка нашего убийцы с действиями знаменитого Джека Потрошителя, предпочитая искать аналогии в далеком 1819 году. Энн Брэй была найдена на раскисшей земле, однако не было никаких следов — ни нападавшего, ни жертвы. Бойкий журналист из Нью-Гэмпшира, явно питавший слабость к мистике, окрестил убийцу Мартовским Выползнем в честь небезызвестного доктора Джона Хокинса из Бристоля, прикончившего пятерых своих жен различными аптекарскими инструментами. Отчасти, наверное, из-за отсутствия на мокрой земле каких бы то ни было следов эта кличка сразу закрепилась за убийцей.

Двадцать первого зарядил дождь. Торговые ряды в виде каре и сам внутренний дворик превратились в стоячее болото. Полиция объявила, что сокращает количество патрульных машин вдвое, зато внедряет переодетых детективов, мужчин и женщин.

Студенческая газета вышла с резкой, хотя и не совсем внятной редакционной статьей. Смысл ее сводился к тому, что из-за этого маскарада с ряжеными полицейскими, изображающими из себя студентов, невозможно будет отличить чужака-преступника от подставных фигур.

Вместе с сумерками снова опустилась туманная мгла и не спеша, словно бы в раздумьи, поползла по улочкам, накрывая дома один за другим. Вся такая легкая, бесплотная и при этом неумолимая, зловещая. В том, что Мартовский Выползень был мужчина, никто не сомневался, а его сообщницей была эта мгла — женщина… такое у меня было ощущение. Наш маленький колледж словно угодил ненароком в пылкие объятия двух безумцев, чье брачное ложе было освящено кровью. Я сидел, курил, смотрел, как вспыхивают огни в сгущающихся сумерках, и задавался вопросом: «Все ли на этом закончилось?» В комнату вошел мой сосед и тихо прикрыл за собой дверь.

— Скоро пойдет снег, — сказал он.

Я обернулся.

— Что, объявили по радио прогноз?

— Нет, — сказал он. — Тут прогноз не нужен. Про весенний «молочный кисель» слышал?

— Вроде слышал, — сказал я. — В детстве. Это что-то из лексикона наших бабушек.

Он стоял рядом, глядя в окно на подступающую тьму.

— Бабье лето не каждый год бывает, — сказал он, — а такая весна вообще редкость. В здешних краях настоящее бабье лето — в три года раз. А такое — раз в десять лет. Это же ложная весна, обманная… точно так же, как бабье лето — обманное лето. Моя бабка говорила: «После этого „молочного киселя“ жди возврата зимы. Чем дольше эта ростепель, тем сильнее обрушится снежная буря».

— Сказки, — сказал я. — Неужели ты в это веришь? — Я заглянул ему в глаза. — И все равно как-то не по себе. Тебе тоже?

Он ободряюще улыбнулся и стянул одну сигаретку из раскрытой пачки, лежавшей на подоконнике.

— Я подозреваю всех, кроме нас с тобой, — сказал он, и улыбка его как-то съежилась. — Бывает, что и тебя подозреваю. Ну что, сыграем в клубе на бильярде? Даю тебе фору — десять шаров.

— На следующей неделе у нас контрольная по тригонометрии. Как бы не схлопотать жирный «неуд» и пару ласковых впридачу.

Он ушел, а я еще долго глядел в окно. А когда я открыл книгу и стал понемногу врубаться, мысленно я был там, среди блуждающих вечерних теней, там, где вступал в свои права главный призрак.

В эту ночь была убита Адель Паркинс. Шесть полицейских машин и семнадцать агентов в штатском, в том числе восемь девушек из самого Бостона, с виду обычные студентки, — вот такими силами патрулировался кампус. И все равно Мартовский Выползень прикончил новую жертву, безошибочно выбрав ее среди «своих». И ложная, обманная весна была его пособницей, его подстрекательницей. Он убил новую жертву и оставил за рулем ее «доджа» модели 1964 года, где ее утром и нашли… не всю… что-то лежало на заднем сиденье, а что-то в багажнике. На ветровом стекле кровью было нацарапано (нет, это уже не слухи): ХА! ХА!

Городок охватила легкая паника. Адель Паркинс мы как бы знали и не знали. Неприметная, задерганная женщина, которая гнула спину в студенческой столовке в вечернюю смену, когда прожорливая шатия-братия по пути из библиотеки опустошает подносы с гамбургерами. Ее последние дни — имеются в виду рабочие — были сравнительно легкими: комендантский час строго соблюдался, и после девяти вечера в столовую заглядывали только голодные полицейские и ночные сторожа, повеселевшие с тех пор, как охранять им стало, в сущности, нечего.