Время моей Жизни - Ахерн Сесилия - Страница 7

— Не заслуги, Люси, а разумные поступки.

Мама встала на мою защиту:

— Сейчас многие рожают детей лет под тридцать.

— Но ей уже тридцать.

— Будет через пару недель. — Я выдавила улыбочку. Готовый к схватке сарказм стремился выйти на площадку и забить мяч.

— Если ты считаешь, что двух недель достаточно, чтобы заиметь ребенка, тебе еще многое предстоит узнать, — сказала бабушка, откусывая хлеб.

— А иногда и позже рожают, — сообщила мама.

От этого бабушка небрежно отмахнулась.

— Многие сначала делают карьеру. — Мама проявляла настойчивость.

— Это ей не грозит. Вот я, по-вашему, что у себя в лаборатории делала? Булочки пекла?

Мама была повержена. Рогалики к сегодняшнему обеду пекла именно она. Она вообще сама пекла хлеб, о чем прекрасно знали все, включая бабушку.

— В любом случае не кормила там детей грудью, — пробормотала я себе под нос, но все услышали и поглядели на меня, и отнюдь не все одобрительно. Я чувствовала, что надо пояснить свои слова. — Отец, на мой взгляд, не производит впечатление человека, которого кормили грудью.

Если бы глаза у Райли открылись еще чуть пошире, они бы точно вылезли на лоб. Как он ни старался сдержаться, смех вырвался наружу с каким-то странным булькающим звуком. Отец взял газету и отгородился ею от неприятного разговора. Она аж хрустнула у него в руках, когда он открыл ее, и я уверена, что точно так же хрустнул его резко выпрямившийся позвоночник. Мы потеряли его, он от нас ушел. Ушел за газетную стену.

— Пойду проверю закуски, — негромко сказала мама, изящно выскользнув из-за стола.

Я не унаследовала ее изящества. Его унаследовал Райли. Изысканный и обходительный, он прямо излучает обаяние. Хоть он и мой брат, я прекрасно понимаю, насколько он привлекателен для женщин в свои тридцать пять лет. Выгодный жених, что и говорить. Он пошел по стопам отца, занялся уголовным правом и сейчас, безусловно, один из лучших адвокатов в стране. Так о нем говорят, шанса проверить его таланты на личном опыте у меня пока не было, но я не исключаю такой возможности. У меня возникает теплое щекочущее чувство, когда я представляю себе, как мой брат добивается оправдательного приговора и меня выпускают из тюрьмы. Его нередко показывают в новостях возле здания суда, рядом с людьми в спортивных куртках, натянутых на голову, и в наручниках, пристегнутых к полицейскому. Я не раз попадала в неловкую ситуацию, когда вдруг с гордостью начинала вопить в людном месте, увидев его по телевизору: «Вон мой брат!», а в ответ меня награждали негодующими взглядами, и мне приходилось пояснять, что брат не тот, в куртке, натянутой на голову, которого обвиняют в жестоких преступлениях, а тот, что в стильном костюме, но никто уже меня не слушал. Я была уверена, что Райли живет припеваючи: на него не давят, что пора, дескать, заводить семью, отчасти потому что он мужчина, а у нас в доме двойные стандарты, отчасти потому, что мама питает к нему безумную любовь, а это означает, что в мире нет женщины, которая была бы его достойна. Мама никогда не придирается и не сетует, но она очень умело подчеркивает недостатки любой «опасной» женщины в надежде посеять в Райли семена неистребимого сомнения. Она бы добилась окончательного успеха, если бы просто показывала ему в детстве картинку с изображением вагины и при этом неодобрительно качала головой, приговаривая «ай-я-яй». Она в восторге, что сын живет в шикарной холостяцкой квартире, и навещает его там на выходных, чтобы дать выход своему неудержимому чувству. Думаю, она любила бы его еще больше, будь он геем — никаких соперниц, да и гомосексуализм — это нынче круто. Я слышала, как она однажды это сказала.

Мама вернулась с подносом: всем салаты с омаром и, памятуя о безобразно-ракообразном происшествии на обеде у Хорганов в Кинсейле, в котором участвовала я, тигровые креветки и спасательная команда, мне салат с дыней.

Я посмотрела на часы. Райли понял намек.

— Мама, не томи, что ты хотела нам поведать? — Он произнес это так, что все за столом подняли головы. Он умеет сплачивать людей.

— Мне не надо. Не люблю омаров. — Бабушка отстранила тарелку еще до того, как ее успели перед ней поставить.

Мама слегка растерялась, потом вспомнила, почему мы все здесь собрались, и посмотрела на отца. Отец по-прежнему читал газету, не ведая, что омары уже ждут его. Тогда она села за стол и взволнованно заявила:

— О'кей, я скажу. Как вы все знаете, в июле у нас годовщина свадьбы — тридцать пять лет. — Она обвела нас взглядом, в котором читалось «как же быстро летит время». — И мы решили отпраздновать это событие, — глаза ее сияли, — обновив наши брачные обеты!

От волнения голос ее сорвался, и последние слова она выкрикнула на пронзительно-истерической ноте. Даже отец опустил газету, чтобы посмотреть на нее, затем обнаружил омаров, отложил газету и принялся за еду.

— Ого, — сказала я.

За последние два года многие мои друзья переженились. Похоже, это заразное поветрие — стоит одному вступить в брак, как все остальные немедленно объявляют о помолвке и вот, глядишь, уже чинно движутся к алтарю, как спесивые павы. Я видела разумных, современных женщин, превратившихся в абсолютных психопаток, жаждущих неукоснительного соблюдения ритуала и традиций — то есть как раз того, против чего они яростно боролись всю свою сознательную жизнь. Я и сама в дурацких неудобных платьях принимала участие в этих ритуалах, но то другое дело. А здесь речь идет о моей матери, так что все будет неизмеримо, катастрофически ужаснее.

— Филипп, милый, папа хочет, чтобы ты был шафером.

Филипп порозовел и стал как будто выше. Он молча кивнул — такая честь, что бедняга лишился дара речи.

— Райли, дорогой мой, ты готов проводить меня к алтарю?

Райли разулыбался.

— Всю жизнь мечтал тебя куда-нибудь спровадить.

Все засмеялись, включая и бабушку, которую радуют шуточки в адрес моей матери. Я нервно сглотнула, зная, что будет дальше. Мама оборотилась ко мне, но все, что я видела, была ее огромная улыбка во весь рот, которая вытеснила с лица глаза и нос и оставила только губы, проговорившие кошмарные слова:

— Солнышко, будешь подружкой невесты? И может быть, ты опять так уложишь волосы, тебе это очень идет.

— Она простудится, — сказала бабушка.

— Вчера она не простудилась.

— Но риск есть. Тебя это не смущает?

— Мы закажем ей носовые платочки из той же ткани, что и платье, просто на всякий случай.

— Не стоит, если это будет из такой же ткани, как твое первое свадебное платье.

Ну все, конец моей жизни.

Я посмотрела на часы.

— Как жалко, что ты так рано уходишь, нам нужно еще столько всего обсудить. Может быть, приедешь завтра, и мы подробно все обговорим? — оживленно, но безо всякой надежды спросила мама.

Вот так дилемма. Жизнь или семья. Одно хуже другого.

— Я не смогу, — ответила я, и воцарилось глубокое молчание. Силчестеры не отказываются от приглашения, это расценивается как грубость. Ты вынуждена бесконечно мотаться по вечеринкам и званым обедам, из кожи вон лезть, чтобы не пропустить ни единого приглашения, чуть ли не двойников себе нанимать, составлять сложные схемы и маршруты, дабы выполнить все обещания, которые дала ты сама или кто-то за тебя без твоего ведома.

— Но почему, дорогая? — Мама пыталась изобразить озабоченность, а в глазах ее я прочла «ты меня подводишь».

— Возможно, я смогу ненадолго заехать, но в двенадцать у меня встреча, и я не знаю, сколько она продлится.

— А с кем встреча? — поинтересовалась мама.

Ладно, рано или поздно все равно придется им сказать.

— Да с моей жизнью.

Я сказала об этом как о чем-то обыденном, надеясь, что они не уловят суть. И ждала, что они примутся задавать вопросы, мысленно подыскивая объяснения, что это вроде как присяжным тебя выбирают, по случайности, и что беспокоиться им не о чем, в моей жизни все прекрасно, просто замечательно.

— О-о! — выдохнула мама. — О господи, я поверить в это не могу! — Она посмотрела на остальных. — Вот уж сюрприз так сюрприз, правда? Ты нас так удивила. Боже мой, так удивила.