Ловец снов - Кинг Стивен - Страница 10

Но все это прошло. Он выжил в схватке со смертью, и этим утром никому, кроме оленя, разумеется, не предстояло умереть (хоть бы это был самец, которого угораздило оказаться не в то время и не в том месте).

Шорох ветвей и треск валежника доносились с юго-запада, так что Джоунси находился с наветренной стороны. Еще того лучше. Почти все листья с клена облетели, и ничто не загораживало возможную добычу. Видимость превосходная. Джоунси поднял ружье, получше приладил приклад к плечу и приготовился к новому триумфу.

Спасло Маккарти, пусть и временно, некоторое разочарование Джоунси в прелестях охоты. А вот едва не прикончило — явление, которое Джордж Килрой, друг отца Джоунси, называл «глазной горячкой». «Глазная горячка, — утверждал Килрой, — этакая форма охотничьей лихорадки, и, вероятно, вторая основная причина всех драм на охоте». «Первая — пьянство, — говаривал Джордж Килрой, подобно отцу Джоунси кое-что знавший о подобных вещах. — Первая — пьянство».

Килрой считал, что жертвы глазной горячки, очнувшись, бывали потрясены, узнав, что всадили пулю в изгородь, проезжавшую машину, амбар или собственного спутника (зачастую этим партнером бывали один из супругов, родственники или даже дети). «Но я видел дичь», — возражают они, и большинство из них, по словам Килроя, вполне способны пройти тест на детекторе лжи, поскольку в самом деле видели оленя, медведя, волка или хотя бы тетерева, пробиравшегося сквозь высокую осеннюю траву. Видели собственными глазами.

Килрой уверен, что все эти охотники охвачены нетерпением поскорее сделать первый выстрел, перейти рубеж и наконец покончить с трясучкой предвкушения и снять напряжение. Волнение настолько сильно, что мозг передает сигнал глазному нерву, и человек действительно видит то, что хочет увидеть. Это и есть глазная горячка. И хотя Джоунси оставался довольно спокойным, по крайней мере пальцы не дрожали, когда он завинчивал колпачок термоса, все же позже он признавался себе, что вполне мог поддаться болезни.

На какое-то мгновение он ясно увидел гордого рогача в конце тоннеля из переплетенных веток, так ясно, как предыдущих шестнадцать оленей (шесть самцов, десять самок), доставленных за эти годы в «Дыру в стене». Вот она, коричневая голова, темные, как бархат, устилающий ювелирную коробочку, глаза, даже рога.

Стреляй же! — взорвалось что-то внутри, должно быть, Джоунси до несчастного случая, цельный и счастливый Джоунси. За последний месяц он все чаще поднимал голову, словно начиная приближаться к тому загадочному состоянию, которое люди, в жизни не побывавшие под колесами автомобиля, называют «полным выздоровлением», но никогда еще не кричал так громко, как сейчас. Настоящий приказ, почти вопль.

Его палец в самом деле застыл на курке. И хотя он так и не сделал последнего легкого усилия, палец действительно напрягся. Его остановил голос. Голос второго Джоунси, того, кто пришел в себя в Массачусетской больнице, накачанный наркотиками, изнемогающий от боли, не уверенный ни в чем, кроме того, что кто-то просил кого-то остановиться. Кто-то, у кого не было сил терпеть, если немедленно не сделают укола. Кто-то, требовавший Марси.

Постой, погоди, еще рано, предупредил новый, осмотрительный Джоунси, и именно его голоса он послушался. Застыл на месте, перенеся вес на левую, здоровую ногу: ружье поднято, дуло нацелено в тоннель из перепутанных веток, под идеальным углом в тридцать пять градусов.

Первые снежинки скатились вниз с побелевшего неба именно в этот момент, и Джоунси вдруг заметил яркую оранжевую вертикаль чуть пониже оленьей головы, словно снег каким-то образом ее высветил. На этот раз подвела способность к восприятию, и теперь над дулом ружья возникло размытое пятно, беспорядочный вихрь красок, небрежно смешанных на палитре художника. Все вмиг исчезло: ни оленя, ни человека, ни даже деревьев, лишь неряшливая каша коричневого, черного и оранжевого.

Постепенно оранжевого становилось больше, и оно медленно обретало знакомую форму: кепка с клапанами, которые можно отогнуть, если уши замерзли. Приезжие покупали их в магазинах Л. Л. Бина[7] за сорок пять долларов, одинаковые, чуточку смешные, с неизменной маленькой этикеткой внутри: С ГОРДОСТЬЮ ПРОИЗВЕДЕНО В США, «ЮНИОН ЛЕЙБОР»[8].

Впрочем, почти такие же продавались в «Госслине» всего за семь баксов. Просто их этикетка гласила: СДЕЛАНО В БАНГЛАДЕШ. Кепка все расставила на свои, о Господи, места. Свела галлюцинации в ужасающе резкий фокус: то, коричневое, что он принимал за голову оленя, оказалось шерстяной курткой, черный бархат из ювелирной коробочки — пуговицей, а рога — просто чуть выше растущими ветками, ветками того дерева, на котором он стоял.

Не слишком умно со стороны незнакомца (Джоунси не мог заставить себя произнести слово «безумие») носить в лесу коричневую куртку, но все же Джоунси никак не мог взять в толк, как его угораздило едва не совершить роковую ошибку. Ведь на мужчине была такая же оранжевая кепка, верно? И яркий оранжевый жилет, поверх крайне непрактичной коричневой куртки. Мужчина был…

…был на волосок от смерти. А может, и ближе.

И тут его как громом поразило. Ужас случившегося дошел до него в полной мере, ошеломив и будто отделив душу от тела, как при клинической смерти. В мозгу словно ударила молния, и на крохотное страшное мгновение, навсегда запечатлевшееся в памяти, он больше не был ни Джоунси Номер Один, уверенным, спокойным добольничным Джоунси, ни Джоунси Номер Два, куда более нерешительной жертвой несчастного случая, проведшим столько времени в состоянии физического дискомфорта и умственной неразберихи. В это самое мгновение он превратился в Джоунси, Номер Три, невидимое присутствие, взирающее на охотника, стоящее на деревянном настиле. Волосы охотника коротко подстрижены и поблескивают сединой, вокруг губ — глубокие морщины, осунувшееся лицо — в точечках щетины. Охотник вот-вот спустит курок. Снежинки танцуют вокруг его головы, садятся на не заправленную в брюки коричневую фланелевую рубашку, и он уже готов выстрелить в мужчину в оранжевой кепке и точно таком же жилете, которые надел бы он сам, если бы решил отправиться вместе с Бивером, вместо того чтобы лезть на дерево.

Он вломился в свое тело с глухим стуком, похожим на тот, с каким падаешь на сиденье, когда автомобиль подпрыгивает на выбоине. И, к своему ужасу, сообразил, что по-прежнему отслеживает движения незнакомца дулом ружья, словно некий упертый аллигатор, засевший в мозгу, отказывается расстаться с мыслью, что человек в коричневой куртке — законная добыча. И, что еще хуже, он никак не мог заставить себя отвести лежавший на спусковом крючке палец. На какую-то кошмарную секунду ему показалось даже, что этот самый палец неприметно усиливает давление на курок, неумолимо уменьшая расстояние между собой и величайшей в жизни ошибкой. Позже он понял, что хотя бы это было иллюзией вроде той, когда сам сидишь в неподвижном автомобиле, но, поймав краем глаза проезжающую за окном другую машину, почти уверен, что твоя медленно катится назад.

Нет, палец всего лишь застыл, но и это было уж чересчур… настоящий ад. «Джоунси, ты слишком много думаешь», — твердил Пит, в очередной раз застав Джоунси, уставившегося в пустоту, начисто забывшего об окружающих. Вероятно, это означало: «Джоунси, у тебя слишком богатое воображение», — и скорее всего это была правда. Воображение у него действительно было слишком богатое, особенно сейчас, когда он стоял на дереве, под первым в этом году снегом, с прилипшими ко лбу волосами и пальцем, намертво заклинившимся на спусковом крючке, не напрягавшимся, как он боялся, но и не разжимавшимся. Мужчина был уже почти под ним: в прицеле «гаранда» проплывает оранжевая шапка; жизнь человека висит на невидимой ниточке, туго натянутой между дулом ружья и этой кепчонкой. А он, ничего не подозревая, возможно, думает о продаже машины, или о том, как бы половчее изменить жене и не попасться, или о покупке пони для старшей дочери (позже Джоунси узнал, что Маккарти ни о чем подобном не думал, но откуда ему было знать в тот момент, когда палец на крючке превратился в такой же твердый, негнущийся, застывший завиток). Он и сейчас не знал того, что было неизвестно Джоунси, стоявшему на обочине тротуара в Кембридже, с портфелем в одной руке и выпуском «Бостон феникс» под мышкой, а именно, что смерть была совсем рядом, а может, и не просто смерть, а Сама Смерть, торопливо семенящая фигура, словно сбежавшая из раннего фильма Ингмара Бергмана, нечто, прячущее в складках грубого савана орудие убийства. Возможно, ножницы. Или скальпель.