Прежде чем я упаду - Оливер Лорен - Страница 55

Глава 6

На этот раз во сне есть звуки. Когда я падаю сквозь темноту, играет звонкая, заливистая музыка, как в кабинете врача или на эскалаторе, и откуда-то мне известно, что мелодия доносится из кабинета психолога школы «Томас Джефферсон».

Как только я это понимаю, в темноте одна за другой вспыхивают яркие искорки. На меня несется галерея дурацких мотивирующих плакатов, которые школьный психолог миссис Гарднер развесила по стенам кабинета, вот только каждый плакат раздулся раз в сто и стал размером с дом. На одном — фотография Эйнштейна и подпись «За притяжение влюбленных гравитация не отвечает». На другом — цитата из Томаса Эдисона: «Гений — это один процент вдохновения и девяносто девять процентов пота». Что, если ухватиться за какой-нибудь плакат? Но выдержит ли он мой вес? С этой мыслью я пролетаю мимо плаката с полосатой кошкой, цепляющейся за ветку дерева одними когтями; «Держись!» — гласит он.

Самое забавное, что при виде этого плаката свист в ушах прекращается, страх исчезает и становится ясно, что я вовсе не падала все это время. Я парила.

Дребезжание будильника — самая приятная мелодия на свете. Я сажусь; грудь распирает от смеха. Мне хочется коснуться всего в комнате — стен, окна, коллажа, вороха фотографий на столе, брошенных на полу джинсов «Тахари», учебника биологии и даже тусклого лучика света, едва вскарабкавшегося на подоконник. Я бы взяла его в руки и поцеловала, если бы могла.

— У кого-то хорошее настроение, — улыбается мама, когда я спускаюсь вниз.

Иззи сидит за столом и, как всегда, медленно и осторожно грызет рогалик с арахисовым маслом.

— Счастливого Дня Купидона, — приветствует отец.

Он стоит у плиты и жарит маме яичницу на завтрак.

— Мм, обожаю! — С этим возгласом я вбегаю на кухню и пытаюсь урвать у Иззи кусочек рогалика.

Сестра верещит и шлепает меня по руке. Я смачно чмокаю ее в лоб.

— Что за нежности! — возмущается она.

— Пока-пока, Ящерка.

— Не называй меня Ящеркой!

Иззи показывает перемазанный в арахисовом масле язык.

— Я же говорю — вылитая ящерка.

— Будешь завтракать, Сэм? — обращается ко мне мама.

Дома я никогда не завтракаю, но мама все равно каждый день спрашивает — если, конечно, успевает поймать. Тут я понимаю, что всем сердцем люблю заведенный порядок своей жизни: то, что мама всегда спрашивает; то, что я всегда отвечаю «нет», потому что в машине Линдси меня ждет рогалик с кунжутом; то, что мы всегда слушаем «No More Drama», когда заезжаем на парковку. То, что по воскресеньям мама всегда готовит спагетти с фрикадельками, а папа раз в месяц запирается на кухне и стряпает «особое рагу» из нарезанных сосисок, консервированной фасоли и литров кетчупа и патоки. Я обожаю это блюдо, в чем ни за что не признаюсь. Мелочи, составляющие неповторимый узор моей жизни, подобно тому как мелкие огрехи, пропуски и перескоки, которые невозможно воспроизвести, делают уникальными коврики ручной вязки.

На свете столько прекрасного, если внимательно посмотреть.

— Нет, не буду. — Я подхожу и обнимаю маму. — Но все равно спасибо.

Она удивленно вскрикивает. Пожалуй, мы не обнимались уже пару лет, не считая обязательного двухсекундного объятия на дни рождения.

— Я люблю тебя, — добавляю я.

Когда я отстраняюсь, у нее такой вид, словно я объявила, что бросаю школу ради карьеры женщины-змеи в цирке.

— Что? — Папа ставит сковороду в раковину и вытирает руки кухонным полотенцем. — А как же я, твой любимый предок?

Я закатываю глаза. Терпеть не могу, когда папа пытается изъясняться «на подростковом языке», как он это называет. Но вслух не возмущаюсь. Сегодня ничто не может испортить мне настроение.

— Пока, папочка.

На прощание я покорно сношу одно из его пресловутых медвежьих объятий. Я полна любви к отцу от головы до кончиков пальцев. Любовь пузырится внутри, словно меня хорошенько взболтали, как бутылку колы. Все вокруг — посуда в раковине, рогалик Иззи, мамина улыбка — кажется резким и четким, как будто сделано из стекла или я впервые это вижу. Ослепительно! Мне снова хочется обойти комнату и прикоснуться ко всему, убедиться в реальности окружающего. Было бы время, я бы так и сделала. Обхватила бы ладонями наполовину съеденный грейпфрут на стойке и вдохнула бы его запах. Пробежалась бы пальцами по волосам Иззи.

Но у меня нет времени. Сегодня День Купидона, Линдси ждет на улице, и у меня имеется важное дело. Мне предстоит спасти две жизни: Джулиет Сихи и свою.

Я спешу по обледенелой дорожке, вдыхая морозный воздух, наслаждаясь его жжением в легких, наслаждаясь даже клубами выхлопного газа и горьким запахом сигареты Линдси.

— Бип-бип! — кричит она в окно. — Секс-бомба! Дорого берешь?

— По карману только тем, кого не интересует цена, — парирую я, забираясь на пассажирское сиденье.

Она усмехается и сразу протягивает мне кофе.

— Счастливого Дня Купидона, — желаю я, и мы чокаемся пенопластовыми стаканчиками.

Подруга тоже выглядит резче и четче, чем когда-либо раньше. Линдси с ангельским личиком, нечесаными грязными светлыми волосами, облупленным черным лаком на ногтях и потертой кожаной сумкой «Дуни энд Берк» с вечным слоем табачной трухи и половинкой пачки «Трайдент ориджинал» на дне. Линдси, которая терпеть не может скуку, вечно двигается, вечно куда-то бежит. Линдси, которая однажды спьяну сказала: «Весь мир против нас, детки». Дело было на вечеринке в дендрарии. Она обнимала нас за плечи и говорила серьезно. Линдси, гадкая, забавная, жестокая, верная, моя.

Я импульсивно наклоняюсь и целую ее в щеку.

— Эй, немного лесбийских нежностей? — Она вытирает плечом мой блеск для губ. — Или тренируешься перед сегодняшним вечером?

— Возможно, и то, и то, — отвечаю я.

Линдси смеется долго и громко, а я отпиваю кофе. Это обжигающий кофе, лучший кофе во всем Риджвью, нет, во всем мире. Боже, благослови «Данкин донатс».

Мы едем. Линдси болтает о том, сколько роз должна получить и расплачется ли Марси Познер, как обычно, в туалете во время пятого урока, потому что Джастин Стример бросил ее в День Купидона три года назад, тем самым навсегда оставив лишь умеренно популярной. Я смотрю в окно. Мимо размазанным серым пятном несется Риджвью. Я пытаюсь вообразить, как всего через несколько месяцев деревья выпустят в небо тонкие побеги и землю окутает едва заметная дымка цветов и первой зелени. А потом, еще через несколько месяцев, город взорвется зеленью: деревьев и травы будет как на еще не просохшей картине. Я так и вижу, как все это дремлет под поверхностью мира, словно слайды в проекторе: щелчок-другой — и наступит лето.

Вот и Элоди — бежит по лужайке, покачиваясь на каблуках, без куртки, обхватив грудь руками. При виде живой и сияющей подруги я испытываю такое огромное облегчение, что громко верещу от радости. Линдси поднимает брови.

— Она замерзнет, — выдыхаю я вместо объяснения.

Линдси крутит пальцем у виска.

— Не иначе, белены объелась.

— Чего-чего объелась? — Элоди забирается в машину. — Умираю от голода.

Обернувшись, я смотрю на нее. Иначе мне пришлось бы перебраться на заднее сиденье и полезть обниматься. Меня тянет прикоснуться к ней, убедиться, что она и вправду здесь, настоящая и живая. Во многих отношениях она самая храбрая и деликатная из нас. Мне хотелось бы сообщить ей об этом.

Элоди морщит нос, давая понять, что я неприлично таращусь.

— Что-то не так? У меня зубная паста на лице?

— Нет. — В груди снова закипает смех, прилив веселья и облегчения; я жалею, что не могу навек остаться в этой минуте. — Ты просто красавица.

Похихикивая, Линдси смотрит на Элоди в зеркало заднего вида.

— У тебя рогалики под задницей, красавица.

— Ммм, ягодичные рогалики. — Элоди лезет в пакет, достает наполовину расплющенный рогалик и устраивает представление, откусывая огромный кусок. — На вкус как «Виктория сикрет».