Прежде чем я упаду - Оливер Лорен - Страница 28

— Минди живет рядом с Сихами, — продолжает миссис Харрис. — У них на улице последние полчаса не продохнуть от машин «скорой помощи».

— Не понимаю, — мотает головой Элли.

Возможно, дело в позднем часе или стрессе последних нескольких дней, но я тоже ничего не понимаю.

Миссис Харрис складывает руки на груди и обнимает себя, как будто замерзла.

— Джулиет Сиха мертва. Она покончила с собой сегодня ночью.

Молчание. Полное молчание. Элли перестает грызть ногти, а Линдси совершенно застывает. Я никогда не видела ее такой. Несколько секунд мне кажется, что сердце остановилось, я испытываю странное ощущение, будто покинула свое тело и смотрю на него издалека, будто на несколько мгновений мы превратились в наброски самих себя.

Тут я вспоминаю историю, которую мне рассказали родители. Во времена, когда «Томас Джефферсон» получил прозвище «Школа самоубийц», один парень повесился в собственной кладовке, среди пронафталиненных свитеров, старых кроссовок и прочего барахла. Он был неудачником, играл в музыкальной группе, цвел прыщами и почти не имел друзей. Так что никто особо не озаботился, когда он умер. В смысле, люди, конечно, взгрустнули, но пережили это.

Однако в следующем году — ровно через год — один из самых популярных парней в школе покончил с собой точно таким же образом. Все было схожим: метод, время и место. Не считая того, что этот парень был капитаном сборной по плаванию и футбольной команды; когда полицейские открыли кладовку, на полках стояло столько спортивных наград, что казалось, будто он погребен в золотой усыпальнице. Он оставил только короткую записку: «Мы все палачи».

— Как? — спрашивает Элоди.

Миссис Харрис качает головой; кажется, она вот-вот расплачется.

— Минди слышала выстрел и решила, что это петарда. Просто хулиганская выходка.

— Она застрелилась? — почти благоговейно уточняет Элли, и я знаю, что мысль у нас одна: хуже способа не найти.

— Но… — Элоди поправляет очки и облизывает губы. — Известно почему?

— Записки не было, — отвечает миссис Харрис.

Клянусь, я слышу, как по комнате проносится тихий шелест. Вздох облегчения.

— Может, вам проще догадаться, — добавляет миссис Харрис, затем подходит к Элли, наклоняется и целует ее в лоб.

Та отстраняется — возможно, от удивления. Я никогда не видела, чтобы миссис Харрис целовала Элли. Никогда не видела, чтобы миссис Харрис настолько была матерью.

Затем она уходит, а мы сидим в центре расходящихся кругов тишины. У меня такое чувство, будто мы чего-то ждем, но толком неясно чего. Наконец Элоди подает голос:

— Как по-вашему… это из-за розы?

Она сглатывает и обводит всех взглядом.

— Не глупи, — рявкает Линдси. — Можно подумать, это для нее впервые.

И все же видно, что подруга расстроена. Ее лицо побелело; руки нервно крутят краешек одеяла.

— Тем хуже, — возражает Элли.

— По крайней мере, мы помнили ее имя. — Линдси замечает, что я обратила внимание на ее руки, и припечатывает их к коленям. — Большинство людей считали ее невидимкой.

Элли прикусывает губу.

— И все же, в свой последний день… — начинает Элоди.

— Все к лучшему, — перебивает Линдси.

Это гадко, даже для нее. Мы все не сводим с нее глаз.

— Что? — Она вздергивает подбородок и, защищаясь, смотрит на нас. — Вы и сами так думаете. Она была несчастной. Теперь она свободна. Все кончилось.

— Но… в смысле, все могло наладиться, — говорю я.

— Не могло, — отрезает Линдси.

Качая головой, Элли подтягивает колени к груди.

— О господи, Линдси.

Я в шоке. Самое странное — то, что Джулиет застрелилась. Такой грубый, громкий, плотский способ. Брызги крови и мозгов, испепеляющий жар. Если ей действительно было нужно… умереть… она могла утопиться, войти в воду и подождать, пока та сомкнётся над головой. Или спрыгнуть. Я представляю, как Джулиет парит в небесах, словно перышко во власти воздушных течений. Она раскидывает руки и прыгает с моста или обрыва, но в моем воображении взмывает вверх на крыльях ветра, как только ее ноги отрываются от земли.

Никаких пистолетов. Пистолеты — это для полицейских сериалов, ограблений круглосуточных магазинов, наркоманов и разборок между бандами. Не для Джулиет Сихи.

— Может, нам стоило быть добрее, — вздыхает Элоди, потупив взор, будто ей неловко.

— Не начинай! — Голос у Линдси громкий и жесткий по сравнению с голосом Элоди. — Нельзя изводить человека, а потом переживать, что он умер.

Подняв голову, Элоди смотрит на Линдси и заявляет:

— Но я переживаю.

— Значит, ты лицемерка, — бросает Линдси. — А хуже этого ничего нет.

Она встает, выключает свет, забирается обратно на диван и шуршит одеялами, устраиваясь поудобнее. Затем добавляет:

— Если вы не против, я хоть немного посплю.

На время воцаряется тишина. Не знаю, легла Элли или нет, но когда глаза привыкают к темноте, я вижу, что она по-прежнему сидит, притянув колени к груди и уставившись прямо перед собой. Через минуту она сообщает:

— Пойду спать наверх.

Она шумно собирает простыни и одеяла, возможно, чтобы насолить Линдси.

Вслед за ней Элоди произносит:

— Я тоже. Диван весь в комках.

Очевидно, она расстроена. Мы спим на этом диване уже много лет.

После того как она уходит, я некоторое время слушаю дыхание Линдси. Интересно, она спит? Не представляю, как ей это удается. Лично у меня сна ни в одном глазу. С другой стороны, Линдси всегда отличалась от большинства людей: менее чувствительная, более категоричная. Моя команда, твоя команда. По эту сторону черты, но ту сторону черты. Бесстрашная и беспечная. Из-за этого я всегда восхищалась ею — мы все восхищались.

Успокоиться не получается, словно мне необходимы ответы на вопросы, которые я не могу задать. Я медленно сползаю с дивана, стараясь не разбудить Линдси, но окалывается, что она все же не спит. Она перекатывается на спину, и в темноте я вижу только бледную кожу и глубокие провалы глаз.

— Тоже наверх? — шепчет она.

— В туалет, — отвечаю я.

Ощупью я выбираюсь в коридор и останавливаюсь. Где-то тикают часы, но в остальном совершенно тихо. Вокруг темнота; каменный пол холодит ступни. Я провожу рукой по стене, чтобы сориентироваться. Стук дождя прекратился. Я выглядываю на улицу: дождь превратился в снег; тысячи снежинок тают на зарешеченных окнах, отчего лунный свет кажется водянистым и полным движения. На полу корчатся и извиваются живые тени. Туалет рядом, но я иду не туда. Я осторожно открываю дверь в подвал и спускаюсь по лестнице, держась за перила.

Ступив на ковер внизу лестницы, я нашариваю выключатель на стене слева. Свет заливает подвал, большой, пустынный и привычный: бежевые кожаные диваны, старый стол для пинг-понга, очередной телевизор с плоским экраном, выгороженный круг с беговой дорожкой, эллиптическим тренажером и трехстворчатым зеркалом посередине. Здесь прохладнее и пахнет химикатами и свежей краской.

За тренировочной зоной находится еще одна дверь, ведущая в комнату, которую мы прозвали Алтарем Эллисон Харрис. Стены обклеены старыми рисунками Элли, никудышными, в основном времен начальной школы. Полки заставлены фотографиями в рамках: Элли в костюме осьминога на Хеллоуине в первом классе; Элли в зеленом бархатном платье улыбается на фоне огромной рождественской елки, которая чуть не падает под весом украшений; Элли в бикини щурится; Элли смеется, Элли хмурится, Элли изображает задумчивость. На нижней полке сложены все ее ежегодники начиная с детского сада. Как-то Элли призналась, что миссис Харрис пролистала все ежегодники один за другим и наклеила разноцветные ярлыки на друзей Элли. («Чтобы ты не забывала, какой популярной всегда была», — пояснила миссис Харрис.)

Я опускаюсь на колени, сама еще не понимая, что хочу найти. В голове брезжит мысль, некое давнее воспоминание, исчезающее всякий раз, когда я пытаюсь его поймать. Похоже на стереограммы, в которых можно найти скрытое изображение, только если расфокусировать зрение.