Колдун на завтрак - Белянин Андрей Олегович - Страница 29

А уж дядюшка как выслушал, так и… ещё раз переправил на… со всеми письмами, жалобами, прошениями идти в… и чего с ними делать, в каком месте, мять не мять перед употреблением, тоже пояснил не на пальцах. Он может себе такое позволить, он батька-атаман. Меня на кухню отправить — отправит, но кому другому в обиду нипочём не даст!

Это единственное, что хоть как-то утешало меня в процессе отскрёбывания с днищ котлов подгорелой пшённой каши. Пока в посудомоечную рутину не ворвался новый персонаж и жизнь снова не изменилась, резко сделав крутой поворот реверансом в мою сторону…

— Эй, кашеварная команда, а кто тут у вас такой Иловайский? — проорал молоденький казачок, подскакавший к нам на рыжем жеребце.

Старый повар, дородный казак Латышев, с высоты своего едва ли не трёхаршинного роста спокойно оглядел вестового из нового пополнения и спокойно уточнил:

— А на кой он тебе, хлопчик?

— Про то вам знать не велено, — гордо вскинул подбородок юный самоубийца. — Где Иловайский, куда спрятался?

Повар ещё раз пожал плечами и двумя пальцами приподнял казачка за шиворот над седлом.

— Нехорошо, малый, старших не уважаешь.

— А ну пусти… пусти, кашевар, я ить… при исполнении!

— От оно как! — Старина Латышев вновь опустил вестового в седло, но уже задом наперёд. — Ну тады не задерживаю…

Один хлопок лопатообразной ладони по крупу жеребца, и коня вместе с всадником, как в русской народной сказке, — мышка бежала, хвостиком смахнула! Правда, вернулся он быстро, уже через полчаса, но, к чести паренька, заметно поумневшим. Кашевар в полку — второе лицо после атамана…

— Здорово вечеряли, дяденьки!

— Слава богу, — чинно откликнулся за всех старший.

— А не позволите ли забрать от вас Иловайского? Его сам генерал до себя требует.

— Вот котлы домоет и пойдёт…

— Дак дело-то срочное! Его превосходительство сердиться могут, — жалостливо вздохнул вестовой.

— Дак не война, поди, — равнодушно отвернулся Латышев. — Котлы домоет и свободен.

— Как же… генерал ить… гневаться будет!

— Михалыч, — в два голоса вступились молодые кашевары, — пожалей хлопца, ить нагоняй от начальства словит почём зря. А то сам Василь Дмитревича не знаешь… Отдай ты ему племянника, не томи!

— Добро, — подумав, решился седой казак. — Хорунжий, ступай, тебя кличут. А ты, добрый молодец, слезай с коня.

— Я?! — не понял очевидного паренёк.

— Ну должен же кто-то котлы домыть…

Мне оставалось только снять через голову замызганный фартук, набросить его на обалдевшего вестового и, козырнув всем, отправиться широким шагом через всё село к столь нетерпеливо дожидающемуся меня дядюшке. Мог бы поехать и верхом, на освободившемся жеребце, но тогда бы парнишка вообще задохнулся от обиды. Не буду его доводить, ему и так сегодня досталось. То есть достанется, если котлы дочиста не отмоет…

— А что, собственно, моему именитому родственнику могло от меня так резко понадобиться? — бравурно рассуждал я, бормоча себе под нос. — Времечко вечернее, полк только поужинал, никуда не торопится, военные приказы, как правило, доставляются и оглашаются поутру. Да и кто я такой, чтоб со мной сам генерал Иловайский по служебным вопросам советовался? А если в плане наорать, потопать ногами, выпустить пар — так там и без меня всегда кто-нибудь под горячую руку найдётся. Вывод один: он по мне элементарно соскучился! Что, кстати, очень и очень греет…

После достопамятной «свадьбы с участием колдуна» местные калачинцы так уж рьяно на общение с моей эмоциональной персоной не нарывались. Сплетня о том, как казачий хорунжий, перекинувшись в зайца, вот такенному медведю по ушам надавал, уже шагнула за пределы губернии, широко обрастая дополнительными подробностями и малоизвестными деталями. Особенно восхищало новых и новых слушателей всё возрастающее количество медведей и уровень зверских увечий, которые я им причинил в процессе показательной сельской драки. Типа будь в нашей армии в 1812 году хотя бы шесть таких зайцев, хренушки бы француз Москву взял, мы б ему ещё под Бородином салазки загнули!

Во дворе снимаемой дядюшкой хаты, на завалинке у крылечка, сидели рядышком рыжий ординарец и мой денщик. Оба трезвые, ни в одном глазу, но выражения лиц подозрительно мечтательные. Не задумчивые, как у котов, слопавших хозяйскую канарейку, а именно мечтательные, словно счастье, только что проплывавшее мимо, помахало им лебяжьим крылышком и, пообещав жизнь райскую, скрылось в оранжевом сиянии уходящего предзакатного солнышка…

— Прохор, ау! — Я встал перед старым казаком, подпрыгивая и размахивая руками, как жертва кораблекрушения. — Ты чего тут расселся? Почему меня не узнаёшь? С чего лица такие благостные, к нам что, государь император со всем монаршим семейством на чашку чая заскочил, а по пути за верную службу расцеловал вас обоих в такие места, что забыть не можете?

— Дурында ты и есть, — беззлобно откликнулся ординарец, а мой денщик только покивал в знак согласия.

— Прохор, ты съел чего? Или опять запорожской смесью на конопляном семени баловался? Ты смотри, докуришься, ведь не дети вроде, с чего ж вас тут поперёк двора одновременно торкнуло…

— Ты шёл по делу? Вот и иди смело, а нам не мешай. Ишь прилип как лишай! — поэтично высказался бородатый стихотворец. — Эх, пошла молодёжь, сплошь один выпендрёж! Нет чтоб бежать не глядя и спасать дядю…

Ох ты плата материнская, чтоб у меня двухъядерный процессор на полшестого завис, как выражается любезная моя Катенька, стуча кулачком по волшебной книге — ноутбуку. А дело-то серьёзное… Я ещё раз подозрительно принюхался: вроде ни алкоголем, ни маковым отваром не пахнет, но двоих нехилых казаков что-то же должно было вот так срубить на корню?! Интересно, как всё это дело связано с неодолимым желанием дядюшки столь экстренно меня видеть. Я поспешно взбежал по ступенькам крыльца, прошёл сени, поправил мундир, забекренил папаху, подкрутил короткие усы и постучал.

— Звали, ваше превосходительство? — Я шагнул внутрь и…

— Звал, звал, друг мой любезный. — Заслуженный герой всех войн, награждённый всеми регалиями, дородный и солидный генерал казачьих войск Василий Дмитриевич Иловайский (родственник по отцовской линии) улыбчиво приподнялся мне навстречу.

А рядом с ним на оттоманке сидела… думаю, как минимум богиня! Стройная невысокая девица, лет восемнадцати, может, чуток помладше, в благородном платье, при шляпке и зонтике, с дивным личиком, естественным румянцем на щёчках и неземными голубущими глазами в обрамлении длинных загнутых ресниц. Вот, значит, чем наших так шандарахнуло у входа…

— Ну, Маргарита Афанасьевна, позвольте представить вам моего лоботряса! — Дядюшка, едва ли не виляя задом, подтолкнул меня вперёд. — Поклонись гостье, дубина! Скромный он у нас, застенчивый, да и то сказать, по Европам не езживал, в больших городах не жил, а в станицах какая культура, дикость одна природная…

— Bonjour, mademoiselle, je m'appelle Ilya Ilovaiskiy,[2] — быстро поклонился я.

Гостья улыбнулась самым лучезарным образом и ответила на том же языке:

— Votre prononciation est parf aite![3] — Её голосок был схож с мягким переливом лесного ручья, звонким и обволакивающим одновременно, и продолжила уже по-русски: — Можете звать меня просто Маргарита, ваш дядюшка столько рассказывал о вас. Вы даже не представляете…

— Отчего же, охотно представляю, — покраснел я. — Ему дай волю, он вам и не такого понарасскажет. Вот, например, про…

— Иловайский! — строго напомнил дядя.

— Что, и про то, куда я ему обычно соль сыплю, тоже не рассказывал?

— Иловайски-ий!

— И куда? — сразу загорелась красавица. — Простите, Василий Дмитриевич, но ведь правда интересно, куда он вам её сыплет? А куда, вообще, можно сыпать соль родному дяде? На раны?!

— Я ж не зверь. В другое место сыплю, в…

— Иловайски-ий, — сорвался дядюшка, багровый, как свёкла в борще. — Пошёл вон! У тебя что, службы нет, заняться нечем?!