Угол атаки - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" - Страница 57

- Понял вас.

- Действуй, подполковник. Сейчас все зависит от тебя.

- Есть действовать, товарищ генерал армии.

- И вот что еще. Связь держи только со мной. Ясно?

- Воздержаться от докладов генерал-лейтенанту Ермакову? - переспросил Тимашук. - Но он мой непосредственный начальник.

- Вот именно - воздержаться. Я твой непосредственный начальник. Ермаков пусть лечится. Бери дело на себя. Жду доклада. Все, конец связи.

Тимашук положил трубку и некоторое время неподвижно сидел перед пультом.

Вот это поворот. Вот это, черт возьми, поворот! Что же произошло между Ермаковым и Г.? Не просто столкновение. Столкновение со всего маху. Лоб в лоб. И у Г. лоб оказался крепче. В чем же Ермаков прокололся? И так по-крупному, что его выводят из игры. В самый разгар дела. Огромного дела, которое могло вынести его на такую высоту, что даже представить страшно. И его, Тимашука, передвигают на освобожденную Ермаковым клетку. Только так можно было понимать слова Г.: "Бери дело на себя". Только так.

Тимашук разрешил полковнику Тулину и связисту войти, одолжился у лейтенанта сигаретой. Быстро выкурил ее, приказал завтра с утра убрать остатки "Мрии", чтобы подготовить взлетно-посадочную полосу для приема "Руслана", сказал полковнику несколько ободряющих фраз и вышел. На лестнице его окликнул связист:

- Товарищ подполковник, снова Москва. Тимашук вернулся в комнату:

- Слушаю вас, товарищ генерал армии. Но вместо козлиного баритона Г. в трубке раздался хмурый голос Ермакова:

- Ты с кем это разговариваешь?

- Прошу извинить, товарищ генерал-лейтенант. Мне сказали, что он должен звонить.

- Звонил?

- Нет, - ответил Тимашук. И повторил: - Никак нет.

Это была точка. В его прежней жизни. В его прежних отношениях с Ермаковым. Роли сменились. Логика командной гонки. Не тянешь - уйди. Ничего личного. Команда не может ждать. И важно быстро понять свою новую роль. Чем раньше поймешь, тем больше шансов, что не сомнут, не затопчут.

Генерал-лейтенант Ермаков не понимал. Это чувствовалось по его тону.

- Что у тебя творится? - раздраженно спросил он. - Почему не докладываешь?

- Не о чем. Все стоит. Саперы обещают восстановить ЛЭП через двое суток.

- Допросы?

- Продолжаю.

- Что выяснил?

- Ничего.

- Молчат?

- Не знают. Я свяжусь с вами, как только получу результат, - пообещал Тимашук, чтобы не затягивать этот пустой разговор. - Как вы себя чувствуете, товарищ генерал-лейтенант?

- Ты не о моем самочувствии думай, а о своем! - с угрозой посоветовал Ермаков. - Плохо работаешь, подполковник. Очень плохо. Все провалил.

Зря он это сказал. Ну, сам напросился. Жопа недостреленная. Будет он выговаривать. Лечитесь, товарищ генерал-лейтенант. А мне нужно работать.

- Прошу извинить, товарищ генерал-лейтенант, - сухо ответил Тимашук. - У меня нет времени на разговоры, мне нужно работать.

Не дожидаясь ответа, он повесил трубку. И вдруг понял, что сказал чистую правду. У него действительно не было времени. В Центре знают, что группа Пастухова захвачена. Этот Центр должен будет что-то предпринять. И очень быстро. Немедленно. Он должен их опередить. И он их опередит.

Тимашук вышел на улицу.

Над аэродромом неистовствовала гроза. Вся злоба мира долбила землю молниями, сотрясала ударами грома. Хляби небесные обрушивали потоки воды.

Тимашук завернулся в плащ-палатку и шагнул в ад.

Он спешил.

У него оставалось все меньше времени.

Сидеть на бетонном полу с прицепленными к трубе руками было не очень-то удобно, но я кое-как примостился. Подсунул колени под локти, чтобы браслетки не так сильно резали руки, привалился плечом и виском к радиатору. Радиатор был холодный, как.

Осторожней надо бы со словами. Так недолго накликать беду. Ексель-моксель. А мы ее уже не накликали?

Надежда превращает в раба, в тварь дрожащую.

Безнадега дает свободу.

Радиатор был холодный, как труп.

Люминесцентные лампы на закопченном потолке мигали, потрескивали. Из крана в углу бокса на железную раковину звонко капала вода. Стены были пропитаны запахом отработанной соляры, машинного масла, металла. В трубах гудело, слегка вибрировал пол - как корабельная палуба. Где-то рядом работала мощная силовая установка. Резервная дизель-электростанция, больше нечему. Значит, ЛЭП еще не восстановили. Слышались еще какие-то глухие удары, то сильней, то тише. Сколько же времени мы здесь сидим?

У ворот бокса стоял пират, смотрел на меня сверху вниз. С хмурым интересом - как на обезвреженную мину неизвестной конструкции. "Калаш" на груди. Ноги расставлены, руки свободно лежат на "калаше". Изуродованное страшным шрамом лицо. Откуда у него такой шрам? Вряд ли Чечня, не успел бы так зарасти. Самому под сорок. Афган, пожалуй.

В голове у меня было мутновато, но одурь прошла. Я уже понимал, что произошло. Укол мне Тимашук сделал. Это я вспомнил. А дальше - провал.

"Ангельское пение". Придумали название, суки. Что же я напел? Вид у подполковника Тимашука был не больно-то победительный. Что он узнал от меня такого, чего не знаю я сам? Верней, так: узнал ли он то, что хотел узнать? Вроде бы нет. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что мы были ему нужны. Но это было и плохо. Он не отступится, пока не выжмет из нас все. И пойдет до конца. Такие всегда идут до конца.

- Какой сегодня день, командир? - спросил я пирата.

Думал, не ответит. Но он ответил:

- Вывести бы вас всех в поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб двумя очередями. Такой самолет сломали! Плохой для тебя день.

Сказал он, конечно, не "плохой", но я понял. Он помолчал и добавил:

- Понедельник.

Это и есть юмор висельников: ничего себе начинается неделя.

- Спасибо, - сказал я. - Хорошо с тобой разговаривать, когда ты молчишь.

- Ты мне договоришься, - пообещал он. - Поставлю и будешь стоять стоя.

- А что там бухает? - поинтересовался я. - Уже бомбят?

Он снова задумался. Словно искал наиболее выразительное определение. Но не нашел. Поэтому ответил просто:

- Гроза.

И как бы в подтверждение его слов возник подполковник Тимашук. Из грозы, из ливня. Сбросил мокрую, громыхнувшую жестью плащ-палатку, приказал пирату:

- Перегудова. И всех остальных. Всех!

Заходил по боксу. Нетерпеливый. Стремительный. Сгусток энергии. Сгусток воли. Я понял: что-то произошло. На меня он даже не посмотрел. Я для него был отработанный материал. А я на него смотрел. И его заряженность мне не нравилась. В нем была энергия шаровой молнии. Одинаково опасная для окружающих и для него самого. Знак судьбы лежал на гордом его челе.

Привели Дока, примотали к креслу, как яхту к причалу после штормового предупреждения. Даже грудь к спинке кресла. Грамотно, конечно. Тимашук свое дело знал. Зачем ему осложнения. Док кряхтел, ворочался в кресле, но не протестовал.

"Черные" вышли. Потом появились снова. Приволокли Боцмана и Артиста. Вид у Артиста был несколько помятый, губа распухла. Видно, повыступал - и ему вломили. Боцман сопел, но благоразумно помалкивал. Их посадили на пол и присобачили наручниками к нижней трубе.

А вот тут, по-моему, Тимашук ошибся. В таком положении никакого физического противодействия не окажешь, но психологический баланс был нарушен. Нас было четверо, а он один. А когда на носилках притащили Муху, ситуация и вовсе изменилась. Ой-ой, подполковник. Нельзя быть таким материалистом. Материя - она, конечно, первична. Но и флюидами я не стал бы пренебрегать.

Он пренебрег. В его мире не было места флюидам. Приказал, доложил, прибыл, убыл, никак нет, так точно, слушаюсь, выполняйте, служу России. Бытие определяет сознание.

С носилок сбросили мокрый брезент. Под ним было сбившееся байковое больничное одеялко. Муха был пристегнут ремнями. Штатных дырок на ремнях не хватило, их затянули и завязали узлами. Он лежал на носилках безвольной тряпицей. Пират достал наручники и вопросительно взглянул на подполковника. Тот пренебрежительно отмахнулся. Но пират все же сцепил браслетками вялые руки Мухи. Потом расправил и набросил на него одеяло. Муха поднял голову и обвел бокс мутным взглядом. Пробормотал: