Глаза дракона - Кинг Стивен - Страница 31

Глава 71

Нужно быть более искусным рассказчиком, чем я, чтобы поведать о пяти годах, которые провел Питер на вершине Иглы. Он ел, спал, смотрел в окно на город; он молился на ночь; он видел сны о свободе. Летом в его камере было жарко, зимой холодно.

Второй зимой он заболел гриппом и едва не умер.

Он лежал в жару под тонким одеялом, непрерывно кашляя. Сначала он боялся в бреду проговориться о веревке, спрятанной между двух неплотно уложенных камней в восточной стене спальни. Летом, когда ему стало хуже, веревка казалась ему уже ненужной. Он думал, что умирает.

Бесон и его подручные тоже так думали и ждали этого. Однажды ночью, когда за окном бушевала буря, Питеру в бреду явился Роланд. Принц был уверен, что отец пришел забрать его в Далекие Поля.

«Я готов, отец! — крикнул он. — Пошли!»

«Еще рано, — ответил отец… или призрак… или кто бы то ни был. — Тебе еще многое нужно сделать».

«Отец!» — закричал Питер изо всех сил, и тюремщики внизу замерли, уверенные, что дух короля Роланда явился, чтобы утащить Питера в ад. В ту ночь они больше не пили, а наутро один из них отправился в церковь, вновь обратился к вере и впоследствии даже стал священником. Его звали Корран, и я расскажу вам о нем в другой раз.

Питер на самом деле видел духа — но был ли то настоящий призрак его отца, или он родился в его воображении, я не могу сказать.

Голос Питера стал тише; стражники больше ничего не слышали.

«Здесь так холодно… а мне жарко».

«Бедный мальчик, — сказал отец. — Ты пережил тяжелые испытания, и это еще не конец. Но Деннис узнает…» «Что узнает?» — спросил Питер. Его щеки горели, но лоб был бледным, как свечка.

«Узнает, куда ходит во сне лунатик», — прошептал отец и вдруг исчез.

Питер провалился в обморок, который перешел в крепкий сон, и во сне болезнь отступила. Юноша, который весь последний год делал по шестьдесят наклонов и сто приседаний по утрам, проснулся на следующее утро слишком слабым, чтобы сделать это… но он снова был здоров.

Бесон и его подчиненные были разочарованы, но с тех пор предпочитали не подходить к Питеру близко.

Это облегчило его работу. Но ненамного.

Я не в силах рассказать вам о бесконечном, изматывающем труде Питера. Многие часы, иногда с паром, выдыхаемым изо рта, иногда с льющимся по лицу потом, всегда в страхе разоблачения, в одиночестве, сопровождаемый лишь невеселыми мыслями и почти абсурдными надеждами, он ткал и ткал. Я многое могу рассказать, но невозможно передать чувство этих долгих часов, дней, недель, в течение которых время, казалось, остановилось. Об этом могли рассказать только великие мастера, искусство которых давно умерло. Пожалуй, единственным, что зримо свидетельствовало о прошедшем времени, была борода Питера. За 1825 дней она стала длинной и пушистой, доходя до середины груди, и, хотя юноше был только двадцать один год, в ней кое-где серебрилась седина. Не росла борода только там, где ноготь Бесона оставил шрам.

Питер брал каждый раз лишь по пять ниток из каждой салфетки — пятнадцать в день. Он складывал их под матрас, и за неделю у него накапливалось сто пять. Каждая нитка была длиной около двадцати дюймов.

Первую веревку он свил за неделю после того, как получил домик. Пользоваться станком в семнадцать лет было не так легко, как в пять; к тому же, он сильно нервничал. Если бы его застали за работой, он сказал бы, что сплетал нитки ради забавы… если бы они поверили. Он убедился, что станок работает, когда из другого его конца выполз первый тонкий канатик. После этого он стал работать быстрее, нажимая ногтем большого пальца на ножную педаль. Иногда станок поскрипывал, но скоро разработался и ткал так же хорошо, как в детстве.

Но веревка получалась очень тонкая, не больше четверти дюйма в диаметре. Питер связал ее концы и подергал. Веревка не рвалась. Так и должно быть — салфетки ткали из лучшего хлопка. Он подергал сильнее, пытаясь определить, какой груз веревка может выдержать.

Веревка держалась, и он почувствовал, как растет в нем надежда. Он вдруг вспомнил Иосифа.

Это Иосиф, главный конюший, рассказал ему о таинственном явлении, называемом «перегрузкой». Это было летом, и они смотрели, как громадные андуанские быки тянут камни для новой рыночной площади. На спине каждого быка восседал потный, ругающийся погонщик. Питеру тогда было одиннадцать, и он подумал, что это зрелище лучше любого цирка. Иосиф показал ему на кожаные удила на головах быков, к которым были привязаны цепи, держащие камни. Он сказал, что необходимо точно рассчитывать, сколько весит каждый камень.

«Потому что если они слишком тяжелые, бык может пораниться», — сказал Питер. Это был не вопрос — ему казалось, что это очевидно. Он жалел быков, волокущих каменные плиты.

«Нет, — Иосиф зажег огромную сигару, чуть не спалив себе нос, и глубоко затянулся. Ему всегда нравилось общество юного принца. — Нет! Быки не так глупы. Люди думают так из-за того, что они такие послушные и спокойные. Это больше говорит о людях, чем о быках. Пока бык может тащить камень, он тащит; когда не может, останавливается и стоит, сколько его не бей. Нет, быки совсем не глупы».

«Тогда зачем рассчитывать вес камня, если бык все равно не потащит слишком тяжелый?»

«Это не из-за камня, а из-за цепей, — Иосиф указал на одного быка, тянувшего камень размером с маленький дом. Голова животного была опущена, глаза терпеливо смотрели вперед, пока погонщик охаживал его палкой. Камень рывками продвигался вперед, оставляя в земле борозду, в которой вполне мог бы спрятаться одиннадцатилетний мальчик. — Бык тащит камень, пока может, но он ничего не знает о цепях или о перегрузке».

«А что это?»

«Это когда лопается цепь, — сказал Иосиф. — Лопается и летит в сторону. Не дай Бог нам увидеть это. Ужасное зрелище! Она может разорвать погонщика или перерубить ноги самому быку».

Иосиф затянулся в последний раз и бросил остатки сигары в грязь.

«Перегрузка, — сказал он, — это то, о чем важно знать принцу. Цепь рвется, если груз слишком велик, и человек тоже. Помни это».

Он вспомнил это теперь, когда дергал за свою первую веревку. Сколько нужно сплести, чтобы они выдержали его вес? Пять? Десять? Лучше ошибиться в большую сторону. Если они не выдержат… на площади Иглы очень твердые камни.

Питер тянул, пока не заболели мышцы на руке. Когда веревка порвалась, Питер прикинул, что тянул с силой, примерно равной тяжести шестидесяти футов.

Не так уж плохо.

Позже он выбросил обрывки веревки за окно. Утром ее подметут вместе с прочим мусором.

Мать Питера, видя его интерес к обстановке кукольного дома, научила его ткать веревки и плести из них маленькие коврики. За годы любое умение обычно забывается, но у Питера было достаточно времени, чтобы вспомнить и потренироваться.

Питер сплетал вручную две веревки и вплетал между ними третью, но ниже, так, что ее конец спускался вниз, как основа дальнейшей работы. У него ушло три недели на обучение и четвертая — на запоминание системы. Но в результате получилась настоящая веревка. Он смог ее разорвать, только обернув концы вокруг обеих рук, после долгих усилий.

В его спальне под потолком были дубовые брусья. Он мог попробовать веревку на прочность, привязав ее к одному из них… А если она порвется, начнет все сначала. Но эти мысли ничего не давали, надо было просто работать.

В каждой нитке было около двадцати дюймов, но три из них уходило на узлы. За три месяца он сплел веревку из трех частей, каждая из которых была соткана из ста пяти ниток длиной в три фута. Однажды ночью, когда пьяные тюремщики играли в карты внизу, он привязал веревку к балке. Половина ее длины ушла на балку и узел.

Выглядела она ужасно тонкой.

Питер повис на ней, ожидая, что веревка вот-вот лопнет, и он свалится на пол.

Но эта держала.

Почти не в силах в это поверить, Питер висел на тонкой, еле видимой веревке почти минуту, потом встал на кровать, чтобы отвязать узел. Он долго не мог это сделать — глаза заливали слезы. Он не испытывал такой радости с тех пор, как получил записку Бена.