Четыре сезона - Кинг Стивен - Страница 77

– Крис, подожди…

– Пока, я говорю.

Я протянул ему ладонь.

– Ладно, до скорого.

Ответил он уже своей обычной беззаботной улыбкой:

– До скорого. Давай, чеши домой, готовь задницу для порки! Посмеиваясь и что-то напевая, он отправился своей дорогой. Шагал он легко, как будто вовсе не натер до крови ступни, вроде меня, не протопал несколько десятков миль практически без отдыха, как будто его не искусали комары и слепни. Было такое впечатление, словно он возвращался после увеселительной поездки в роскошный особняк, а не в трехкомнатный домишко (более подходящим словом была бы «хибара») с покосившейся входной дверью и разбитыми окнами, где вместо стекол были вставлены листы фанеры, к подонку-брату, который, вероятно, уже его поджидает в предвкушении трепки, которую задаст «оборзевшему салаге», к неделями не просыхающему отцу… Слова застревают у меня в горле, когда я вспоминаю тот миг. Вообще, я совершенно убежден – хотя какой же я писатель после этого? – что для любви не нужно слов, и более того, слова могут убить любовь. Вот точно так же, если, незаметно приблизившись к оленю, шепнуть ему на ухо, чтобы он не боялся, что никто его не обидит, то зверь в одно мгновение исчезнет в лесной чаще – ищи ветра в поле. Так что слова – это зло, а любовь – совсем не то, что воспевают все эти безмозглые поэты вроде Маккьюэна. У любви есть зубы, и она кусается, любовь наносит раны, которые не заживают никогда, и никакими словами невозможно заставить эти раны затянуться. В этом противоречии и есть истина: когда заживают раны от любви, сама любовь уже мертва. Самые добрые слова способны убить любовь. Поверьте мне, что это так – уж я-то знаю. Слова – моя профессия, моя жизнь.

Глава 30

Черный ход оказался запертым, однако мне было хорошо известно, где спрятан запасной ключ. На кухне, тихой и ослепительно чистой, никого не было. Я осторожно повернул выключатель. Что-то не припоминаю, чтобы мне когда-либо доводилось вставать с постели раньше матери…

Скинув с себя рубашку, я засунул ее в пластиковую корзину для грязного белья возле стиральной машины, затем вытащил из-под мойки чистую тряпку и тщательно вытерся ею – лицо, шею, грудь, живот. После этого я расстегнул молнию на джинсах и растер пах, пока кожа не покраснела, особенно в том месте, где присосалась гигантская пиявка. Кстати, у меня там до сих пор маленький шрам в форме полумесяца. Жена однажды поинтересовалась его происхождением, и я совершенно непроизвольно соврал ей что-то, уже не помню что.

Закончив с растиранием, я с омерзением выбросил ставшую грязной тряпку.

Выудив дюжину яиц, я взболтал шесть штук в кастрюльке, добавил туда немного ананасового сока и четверть кварты молока и только присел, чтобы все это проглотить, как в дверях появилась мама с сигаретой во рту. На ней был вылинявший розовый фартук, а тронутые сединой волосы она стянула в тугой пучок на затылке.

– Ты где пропадал, Гордон?

– В поход с ребятами ходили, – ответил я, приступая к еде. – Сначала мы расположились в поле у Верна, но потом решили отправиться к кирпичному заводу. Мама Верна обещала сообщить тебе. Разве она этого не сделала?

– Может, она сказала отцу…

Словно розовое привидение, мама проскользнула мимо меня к мойке. Под глазами у нее были синяки. Она испустила тяжелый вздох, почти что всхлип: – Почему-то именно по утрам мне так не хватает Денниса… Всегда захожу к нему в комнату, а там пусто, понимаешь, Гордон, пусто…

– Да, я понимаю.

– Он постоянно спал с распахнутыми окнами, а его одеяло… Ты что-то сказал, Гордон?

– Нет, мама, ничего.

– А одеяло он натягивал на себя до самого подбородка, – закончила она фразу и, повернувшись ко мне спиной, уставилась в окно. Меня охватила дрожь.

Глава 31

Никто так ничего и не узнал.

То есть тело Рея Брауэра было, конечно, найдено, но ни мы, ни шайка «Туза» Меррила никакого к этому отношения уже не имели. Хотя, быть может, анонимный звонок в полицию, в результате которого труп был обнаружен, и имел прямое отношение к «Тузу», по-видимому, решившему, что так будет безопаснее для всех. В любом случае, родители наши остались в неведении относительно того, где мы были и что поделывали в выходные накануне Дня труда.

Как Крис и предполагал, папаша его еще не вышел из глубокого запоя, а мать, по своему обыкновению, отправилась на это время в Льюистон к сестре, оставив младших на попечении «Глазного Яблока». Тот день и ночь ошивался с «Тузом» и его бандой, таким образом девятилетний Шелдон, пятилетняя Эмери и двухлетняя Дебора оказались предоставленными самим себе.

Матушка Тедди забеспокоилась на вторую ночь и позвонила матери Верна, которая ее успокоила, сообщив, что накануне ночью видела свет в палатке, разбитой у них в поле. Мамаша Тедди, поостыв, выразила надежду, что мы там, не дай Бог, не курим, на что ее собеседница заявила что ни Верн, ни Билли табаком не балуются, как и, по ее мнению, друзья их.

Что же касается моего старика, он, разумеется, задал мне несколько вопросов, на которые получил весьма уклончивые ответы, однако, по всей видимости, они его удовлетворили. Пообещав, что как-нибудь сходит со мной на рыбалку, он закончил разговор и более к нему не возвращался. Быть может, кое-что и всплыло бы, если бы наши предки собрались вместе по горячим следам, в течение недели-другой, но этого не произошло. В общем-то, им всем было наплевать.

Майло Прессман счел за благо держать язык за зубами; очевидно, тщательно все взвесив, он пришел к выводу, что показания нескольких человек, пускай и несовершеннолетних, о том, как он натравил на меня пса, не сулят ему ничего хорошего.

Таким образом, история эта не стала достоянием публики, однако она имела продолжение.

Глава 32

Однажды, уже в конце месяца, я возвращался домой из школы, как вдруг черный «форд» модели 1952 года, обогнав меня, притормозил у тротуара. Тачка эта была с массой прибамбасов: перламутрово-белые колпаки на колесах, высокие хромированные бамперы, искусственная роза на антенне, а на багажнике красовалась нарисованная карта. Была она весьма необычной:

Сверху одноглазый валет, в нижней половине хохочущий бесенок, а еще пониже – надпись готическим шрифтом: БЕШЕНЫЙ КОЗЫРЬ.

Дверцы машины распахнулись, и оттуда показались старые знакомые -«Туз» Меррил и «Волосан» Бракович.

– Так ты говоришь, дешевка? – ухмыльнулся Меррил. – Говоришь, моя матушка это обожает?

– Ну, малыш, считай, что ты покойник, – присовокупил «Волосан».

Уронив сумку с учебниками, я со всех ног бросился назад, к перекрестку, однако почти тут же получил сильнейший удар в затылок и запахал косом по асфальту. В глазах у меня вспыхнули не искры, а настоящий фейерверк. Когда они подняли меня за шиворот, я уже ревел вовсю, но не от боли в разбитых в кровь локтях и коленях, даже не от страха, что они действительно сделают из меня отбивную. Крис был абсолютно прав: самые горькие слезы – это слезы отчаяния, бессильной ярости.

Я, словно обезумев, стал вырываться, и это мне почти уже удалось, когда «Волосан» двинул мне колоном в пах. Боль была такая, что сознание у меня помутилось и, перестав что-либо соображать, я заорал, нет, скорее завизжал, как поросенок под ножом мясника.

«Туз» с каким-то сладострастием, широко размахнувшись дважды саданул меня по физиономии. Первый удар отключил мой левый глаз (открылся он лишь спустя четыре дня), вторым он мне сломал нос. Звук при этом был такой, как будто кто-то разгрыз грецкий орех. Тут-то и появилась старуха Чалмерс с сумками в изуродованных артритом руках и с неизменной гаванской сигарой в уголке рта (старуха была довольно колоритной личностью). На секунду остолбенев от представшей перед ней картины, она заверещала:

– Эй, что вы с ним сделали, подонки? Полиция! Поли-и-иция!!!

– Не дай тебе Бог, гаденыш, встретиться со мной еще раз, – прошипел «Туз» с своей ухмылочкой и нехотя Отпустил меня.