Дудочка крысолова - Михалкова Елена Ивановна - Страница 40

– Хранилище? – недоверчиво переспросил Крысолов.

Старик подтвердил, что именно так. Епископ любит вкусно поесть, и нижний зал постоянно пополнялся вяленым мясом, рыбой, закопченной особым способом, так что она могла храниться месяцами, лучшим зерном, которое молотили на окрестных мельницах… А еще – хлебами, винами, колбасами и прочими яствами, о которых жители только перешептывались между собой. Дом епископа стоит по соседству с собором, но, видно, своего подвала ему не хватало.

– Да и то сказать: наш епископ – человек видный, большой… Как взглянешь на него, так сразу ясно, что есть ему нужно куда больше, чем несчастному побирушке вроде меня.

Уничтожив те припасы, до которых смогли добраться, крысы со всего города стали стекаться к ратуше и собору. Остановить их было невозможно, и они пробрались в нижние залы, где и оставались по сей день.

– Поговаривают, там теперь крысиное гнездо! Крысы живут под собором, там же плодятся, а по ночам выбираются наверх и устраивают пирушки под алтарем и на звоннице. И никто не может их остановить. Запускали в подвал хорей, но крысы сожрали их быстрее, чем ты свой обед. Псам тоже не под силу справиться с ними. А вскорости ожидается приезд посланника от кельнского архиепископа, который должен забрать несколько рукописей из тех, что были присланы монастырем, и отвезти их в Кельн. Представь, мой господин, какие новости из Хамельна привезет посланник вместо рукописей?

– Для нищего ты слишком хорошо осведомлен, – задумчиво протянул Крысолов, рассматривая старика.

– То, что я рассказываю, известно всему городу, – возразил тот. – Никто не делал секрета из безобидной прихоти нашего епископа. Кое-кто даже поговаривает, не боясь, что его лживый язык почернеет и отсохнет, будто крысы посланы в наказание за дела епископа и бургомистра.

– Чем провинился глава Хамельна?

Старик неприятно ухмыльнулся.

– Конечно, это только сплетни, добрый господин… Слухи, которые и повторять-то неудобно!

– А ты повтори.

– Вряд ли в этом есть хоть слово правды…

– Да говори же!

– Наш бургомистр – словно отец всем жителям. Особенно сильны его отцовские чувства к маленьким девочкам с нежными личиками. Но ведь они и впрямь прелестны, и кто может обвинить мужчину, если он уделяет им больше внимания, чем своей жене?

Крысолов поразмыслил над этим, но решил, что слухи о склонностях бургомистра для него бесполезны, и вернулся к делу.

– Как давно крысы сидят в подвале?

– Несколько дней, мой добрый господин. И с каждым днем становятся все наглее. Правда, выбираются лишь поодиночке, но по ночам люди опасаются выйти из дома, памятуя об их свирепом нраве.

– А днем?

Ему показалось, что старик помедлил, прежде чем дать ответ.

– Днем в Хамельне по-прежнему спокойно, – признал он наконец. – Твари нападают только с наступлением темноты.

– Отчего же так? Кто-нибудь объяснил это? Ведь всем известно, что когда крыса сходит с ума и теряет страх перед человеком, свойственный ей, то она не различает ни дня, ни ночи, ни взрослого, ни ребенка, а только насыщает свое брюхо и приносит приплод где попало.

– Наш епископ утверждает, что так проявляется их дьявольская сущность. Дьявол не выносит света, и твари за ним следом.

– Значит, дьявол вывел для Хамельна особую породу, – хмыкнул Крысолов. – А что говорят другие? Бургомистр? Советники?

Нищий помолчал, шамкая губами, затем подался ближе к собеседнику:

– Никто не знает! Но крысы и правда почти не появляются днем, а если выходят, то по одной, и с ними легко справиться. Никто никогда не слышал о таком. Впору согласиться с нашим епископом, хотя признаюсь тебе, добрый господин: мой кот – и тот имеет в голове больше, чем его святейшество.

– А что ты знаешь о черной смерти? Сказанное тобою – правда?

– Прости, добрый господин, я всего лишь пошутил, – потупился старик с притворно виноватым видом. – Что греха таить, люблю иногда сболтнуть пустое.

Крысолов кивнул и отодвинулся, обдумывая услышанное. Что ж, хоть страшный мор не ходит поблизости…

– Кто был в городе до меня? – спросил он, не ожидая в ответ ничего интересного.

И оказался прав. В Хамельне появлялись несколько мошенников, первым из них поверили, хотя отделались небольшими деньгами, а следующих стали проверять. Ни один из них, несмотря на свои пышные грамоты, не смог истребить крыс даже на одной улице, не говоря о соборе.

Крысолов поразмыслил еще, отгоняя вопрос, который вертелся у него на языке, и даже прикусил кончик языка – не больно, но ощутимо. Это помогло: он проглотил то, что хотел спросить, и, вынув из кармана золотую монету, бросил ее старику. Но когда тот доковылял до двери и уже отодвинул засов, окликнул его, не в силах справиться с любопытством:

– Послушай! Сегодня в ратуше я видел женщину. Рыжую…

– А-а, Лизетту! – перебил его старик. – Она частенько там появляется. Жена нашего бургомистра, чтоб его годы продлились на столько лет, сколько раз он покрывает за ночь свою кобылку.

Он похабно хихикнул и скрылся за дверью.

После его ухода Крысолов пытался обдумать то, что поведал нищий, но из головы не выходил образ женщины с обнаженными руками – женщины, сперва прячущейся от него, а затем крадущейся следом, словно охотник. «Лизетта!» Его передернуло от отвращения. Он замер, положив руки на грубый стол, сцепив пальцы в кулак и не обращая внимания на крысу, которая, попискивая, пыталась забраться ему на плечо.

В глазах Лизетты играла насмешка, а в выражении простоватого личика он прочел высокомерие. Пария, отверженный, которого презирали и боялись, но без которого не могли обойтись, – вот кем он был для жителей каждого места, где появлялся со своим шестом, дудкой и мешком за спиной. К этому он привык. Но не мог привыкнуть к мысли о том, что он – как чучело пятнадцатиголовой крысы, что привязано к верхушке шеста, вызывает жадное любопытство, смешанное с отвращением. В женщинах он ощущал это особенно остро. Они унижали его своими взглядами, под которыми он начинал чувствовать себя обнаженным.

И нелепым. Смехотворно нелепым, жалким, убогим мальчишкой, что глазеет на изобильные груди встречных красоток, а потом, спрятавшись в укромном углу, впадает в постыдный грех рукоблудия, предаваясь еще более постыдным мечтаниям. Как в те годы, когда он и впрямь был мальчишкой, хоть и не особенно глазеющим на то, что предлагалось для оценивания куда более искушенным взглядам.

Нет, он не был ни нахальным, ни развязным – тринадцатилетний сын аптекаря, густо краснеющий, стоило встречной служанке подмигнуть ему или игриво повести плечом. На том постоялом дворе, где они остановились в ожидании приезда отцовского приятеля, эти служанки были все как на подбор: рослые, крепкие, как капустные кочерыжки, и все до одной кривозубые. Они оказались первыми женщинами, которых он увидел вблизи и которые обращали на него внимание. До этого небольшого путешествия их жизнь с отцом была близка к монастырской, и дочерям Евы в ней не было места. После смерти матери его и без того замкнутый отец стал совершенным нелюдимом, вступая в беседы с другими людьми лишь по необходимости – в своей лавке. Но к ним домой никто не допускался.

Поэтому их бесстыдство и развязность поразили его. Служанки бранились в голос, рассказывали откровенно непристойные истории, а заметив, что мальчик стесняется их, изобрели новую забаву: громко пукали по очереди, вздымая юбки, словно поднятые воздушной струей. Смеялись все, кроме мальчика, – у него их веселье вызывало отвращение. Он старался не смотреть на девиц, потому что они делали неприличные жесты, которые не пристало делать женщине, какое бы положение она ни занимала, но они чувствовали его смущение и нарочно выводили его из себя. В конце концов он шаг боялся ступить из тесной комнаты, в которой они с отцом коротали время.

Единственным, кто не глумился над ним, была жена хозяина постоялого двора. Иногда она ласково поглядывала на него и трепала по волосам, когда ее мужа не было поблизости, но чаще просто улыбалась мальчику, и это простое внимание давало ему силы терпеть насмешки служанок и дальше.