Дудочка крысолова - Михалкова Елена Ивановна - Страница 36

Он прятал трофеи в разных местах и был уверен, что его тайники надежны. Поэтому когда мать нашла тот, самый первый, в своей квартире, это стало для него неожиданностью. Она кричала на него так, что он едва не оглох: вопила, что стоит кому-нибудь увидеть эту вещь, и его посадят в одиночную камеру до конца его дней. Орала, что он идиот, потому что это улика, которая выдаст его с головой. А затем раздался звонок в дверь, и она осеклась и замолчала, глядя на него со страхом. Зонок повторился, и, зажав в руке трофей, мать пошла к двери и не обернулась на сына, выходя.

Трофей, взятый с последней, самой неожиданной своей охоты, он припрятал как следует – теперь мать точно не найдет его. Подумав об этом, Гитарист улыбнулся.

Рукопись лежала на столе перед окном, и, прежде чем взять новый лист, он бережно провел рукой по первой странице. Там стояла фамилия его отца и пояснение, которое он помнил наизусть. Написано было на немецком, а языка он не знал, но перевел со словарем и выучил произношение – сказалась привычка любое дело, даже самое маленькое, выполнять отменно. Но про себя всегда читал эти строки на русском.

«Эта рукопись переведена мною, Дмитрием Венцовым. Я нашел ее случайно, разбирая архивные завалы в подвалах городской библиотеки Гамельна, куда меня на четыре года забросила судьба, с 1988-го по 1992-й. Оригинал был оставлен мною там же и в таком же состоянии, в каком я наткнулся на него по причинам, о которых скажу позднее.

Рукопись написана человеком грамотным, что видно, в частности, из применения им готического рукописного шрифта, но в ней использован верхненемецкий диалект, что явилось причиной определенных затруднений с переводом. Будучи переводчиком, а не исследователем, я не стану делать предположений о том, кто был ее автором и откуда проистекает его осведомленность о событиях тысяча двести сорок восьмого года (в том, что речь идет именно о них, у меня нет сомнений). Я постарался сохранить стиль повествования, однако вижу, что мне не удалось избежать осовременивания текста. Прошу простить за это тех, кому доведется читать мой перевод».

Гитарист задумчиво водил пальцами по странице, как делал это множество раз, словно рассчитывал, что сможет вытянуть кончиками пальцев из бумаги то знание, которое было у его отца. Вопросы, вопросы, и ни на один из них нет ответа… Почему Дмитрий Венцов не сообщил никому о своей находке, а вернул рукопись на место? Он упоминает таинственные причины и обещает «сказать о них позднее», но этого так никогда и не случилось. Ничего не оставил после себя Дмитрий Венцов, кроме этого единственного перевода, написанного от руки, а точнее, переписанного – без помарок, очень чисто, почти каллиграфическим почерком. Такой же почерк был у него самого, и мать как-то раз нехотя признала: это отцовские гены. Жаль, что способность отца к языкам не передалась ему вместе с умением выписывать ровные красивые буковки.

Отчего отец никому не говорил о переводе? Предполагал, что его будут читать – не зря же написано это предисловие, – но не оставил никаких указаний о том, что делать с текстом?

Гитарист наткнулся на толстую коричневую папку всего лишь год назад, решив разобрать и выкинуть старые вещи давно умершего отца. Он плохо помнил его и был лишен тяги к сентиментальным воспоминаниям о почивших родных, стремлении собирать и хранить оставшийся после них беззубый хлам, как будто мало этим сборщикам своего собственного. Поэтому он безжалостно избавился от всего того, от чего по непонятной ему причине была не в состоянии избавиться мать при всей ее очевидной нелюбви к мужу. Слишком много лет эта никому не нужная память в виде изъеденных молью свитеров, старых грампластинок, десятков записных книжек, блокнотов и желтых официальных бумажек, удостоверявших, что прописан-учился-работал-служил-выбыл-и прочее-прочее-прочее обрастала пылью в одном из шкафов, который они с матерью не трогали и даже не упоминали в разговорах о существовании этого предмета мебели, хотя тот занимал немало места в комнате.

И вот год назад Гитарист решился и в один день выкинул и сжег весь отцовский мусор, не читая ни его записных книжек, исписанных все тем же каллиграфическим почерком, ни документов, по которым можно было проследить его биографию, ни пары писем, завалявшихся между дерматиновыми обложками блокнотов. Отец никогда не занимал ни его мысли, ни его фантазии, и в какой-то степени Гитарист радовался тому, что тот избавил его от своего присутствия в жизни сына, вовремя скончавшись от пневмонии вскоре после возвращения из Германии.

Коричневая папка с надписью «ДЕЛО №» упала к нему на колени сама, когда у нетерпеливо выдвинутого им ящика неожиданно вывалилось дно. Подлинная была папочка, или, как сейчас принято выражаться, аутентичная – с картоном в микроскопических катышках и пожелтевшими веревочками, завязанными на бантик. Собственно, только из-за бантика он и открыл ее: невозможно было удержаться и не дернуть за свисавшие концы веревочки.

Первая страница, не сколотая держателем, мягко спланировала вниз. Он повертел ее в руках, пожал плечами и пробежал глазами по началу рукописного текста. «Во всем были виноваты женщины. Дьявольские отродья, источник греха на земле…» Первые фразы заставили его хмыкнуть в изумлении: они не могли, просто не могли принадлежать его отцу, безвольному и недалекому хлюпику! Однако же не было никаких сомнений, что писал именно отец…

Он стал читать дальше, и спустя пять минут уже забыл обо всем вокруг. Это была его история. Словно тот человек, который шел в город Хамельн, был он сам – много веков назад… И в то же время тот, прежний, был иным – старше его, опытнее, умнее. Ему хотелось быть похожим на этого человека. Не считая эпизода с толстухой, направившей Крысолова в город, – Гитарист подумал, что ему стоило убить ее, и даже представил во всех подробностях, как именно нужно было это сделать, – во всем остальном он чувствовал их невероятное родство. «Мы с тобой одной крови, ты и я», – сказал он вполголоса, сидя на ковре в окружении вынутых из папки листов. Он всегда уважал Киплинга – тот знал, о чем пишет.

Как и автор рукописи, переведенной его отцом. Чем дальше он читал, тем тверже убеждался в том, что держит в руках не просто историю – нет, он держит в руках наставление! Не могло оказаться случайностью, что этот текст попал ему в руки – и как раз в то самое время, когда то, что мучило его последние годы, казалось, достигло пика.

С пятнадцати лет его терзали кошмары и видения наяву. Это было похоже на один длинный сон, прерывающийся моментами бодрствования, но временами он переставал понимать, где иллюзия, а где реальность. Когда он рассказал об этом матери, та пожала плечами и сообщила, что в их роду у многих наблюдалась такая особенность. Пусть он успокоится, с возрастом это пройдет.

Однако с возрастом это не прошло. К нему являлись женщины, всегда в обличье животных, и он ненавидел их и боялся. Животные были в одежде, часто с накрашенными мордами, и вызывали у него омерзение. Они были противоестественны, все эти кошки в платьях, с жирной губной помадой под усами, выдры в юбках, кривляющиеся в воде, крысы, сверкающие красными глазками под ресницами, накрашенными так густо, что, когда они бежали, с них осыпалась тушь, и по ней можно было проследить дорогу в их норы… Во сне он пытался убегать от крыс, но они были везде; пытался бороться с ними, но они объединялись в стаи и изгоняли его. И при этом он чувствовал, что они не считают его ни своим врагом, ни помехой, что он жалок и ничтожен в сравнении с ними. Постепенно сны стали пробираться в его явь, и в некоторых встреченных женщинах он узнавал существ из своих снов. После этого страх и ненависть стали его постоянными спутниками и наяву. Только мать оставалась исключением – ее он обожал, любил преданно и восторженно, как и она его. Иногда ему казалось, что если бы все люди на земле умерли, они были бы вдвоем совершенно счастливы.

И вдруг – рукопись! Конечно, он понял, что это не просто текст, а шифр. И когда догадался, чего хочет от него Крысолов, весь страх ушел – растворился в деловитых приготовлениях к первому походу.