Дудочка крысолова - Михалкова Елена Ивановна - Страница 18

Справедливости ради нужно признать, что с Алькой и впрямь приходилось нелегко. Начать с того, что она врала по поводу и без повода, неимоверно раздражая этим Людмилу Федоровну – та признавала необходимость вранья, но лишь тогда, когда оно было целесообразным! Когда в результате лжи можно что-нибудь получить! Глупая же девчонка врала без всякого представления о выгоде, врала, как птицы поют – постоянно, с увлечением, в особенно упоительные моменты не слыша вокруг себя ничего: ни лошадиного гоготания старших братьев, ни окриков тети: «Да перестанешь ты врать или нет?!» Обычно за этим следовал подзатыльник.

Возвращенная в реальный мир столь чувствительным образом, Алька замолкала, и на лице ее прежде обиды и боли мелькало удивление, словно она не ожидала увидеть рядом ни Петьку с Сережкой, ни тетю.

А чего ожидала – неизвестно.

Она врала с утра, что уже почистила зубы – не вставая с кровати, и заодно за секунду сочиняла историю о том, что зубную пасту украли соседи через вентиляцию… Врала о школе, об оценках, и как-то на протяжении двух месяцев морочила Людмиле Федоровне голову рассказом о новом учителе русского языка и литературы, хромом угрюмом карлике. Сила ее веры в собственные выдумки была такова, что даже дядя с тетей поверили в эту историю, и правда всплыла лишь по вине самой Альки: она сказала, что в классе собирают деньги с родителей на новую трость учителю, и хотя сумма была названа смехотворная, копеечная, но Людмила Федоровна вознегодовала и отправилась в школу – выразить возмущение. Тут-то и выяснилось, что никакого карлика, конечно же, не существует, а русский и литературу ведет громогласная учительница, заслуженная со всех сторон, гордость школы.

Знакомым Алька врала напропалую про отца и мать, про свою семью, особое внимание уделяя образу Людмилы Федоровны, и несколько раз случалось, что к той подходили посторонние люди, укоряя ее и стыдя за всякие безобразия, учиненные в отношении ребенка. Людмила Федоровна содрогалась от ярости, но предотвратить бессовестную клевету не могла.

Апофеозом Алькиных рассказов о тете явилась история о том, как у ее старших братьев завелись блохи и «тетя Люда» заставила бедную девочку их вылавливать.

– Я расческой Петьке и Сережке по волосам водила, а оттуда блошки высовывались, – с доверчивым выражением рассказывала девочка бабкам, собравшимся у соседнего подъезда и слушавшим «сиротку» с молчаливым ужасом в глазах. – В мисочку с расчески их собирала и крышечкой закрывала. Я же не знала, что они прыгать умеют… А потом понесла их в ведро выкидывать, а они как распрыгаются по всей кухне, как разбегутся! Тетя Люда мне кричит: лови их, они же в рагу попрыгают! И бьет их ложкой! А они от ложки скачут на горелку, – и трещат, трещат…

Алька издала звук, который должен был напоминать треск, и взрослые хором вздрогнули. Похлопала ресницами, вздохнула и добавила:

– Но не всех мы с тетей Людой переловили. В рагу-то часть попала…

– И что? – расширив глаза, спросила одна из слушательниц.

– Что-что… Съели, что! Не выкидывать же… У нас в семье ртов – пять штук, а тетя Люда говорит, что для некоторых и блоха – хороша еда.

Тут Алька опустила глаза, вздохнула еще раз, и женщины окончательно убедились, для кого в семье незнакомой им тети Люды «блоха – хороша еда».

Откуда Алька брала детали, она не могла объяснить. И рагу, которого никогда не готовили в их доме, и оказавшиеся в мисочке блохи, которых она ни разу в жизни не видела, и уж тем более треск, раздавшийся после встречи их с горелкой – все это было плодом ее воображения, не имевшим под собой жизненной основы. Но даже когда она несла очевидную ерунду, слушатели до времени верили ей – до того убедительно заплетала Алька кружева своих россказней.

И, конечно, вид у нее был ангельский. Глазки серые, ясные, волосики льняные, и носик такой розовой кнопочкой… Кривляться Алька терпеть не могла и все истории рассказывала серьезно, доверительным голосом. В отличие от многих своих подружек она с детства любила платьица и обожала наряжаться. И когда белокурая девочка в длинном синем сарафане, из-под которого виднелись пыльные, истоптанные сандалики, приступала к очередной истории, взрослые умилялись и таяли.

Те, кто ее не знал, конечно же.

За выдумку о блохах она была для острастки выпорота ремнем – несильно, но и этого ей хватило, чтобы перепугаться на какое-то время и притихнуть.

Когда Алька начала запойно читать, ее рассказы могли бы обогатиться деталями и вовсе уж фантастическими, но к этому времени она неожиданно сама остыла к выдумкам и увлеклась тем, что Людмила Федоровна именовала «приключениями на свою задницу». В третьем классе она вдохновила мальчишек устроить бой двух кланов на стройке, причем основное сражение должно было разворачиваться на недостроенных стенах второго этажа. Спустя полгода Алька на спор полезла на строительный кран и добралась до самой кабины. Правда, к тому моменту, когда она оказалась внизу, ее уже ждала милиция, и достались Альке не почести и восхищение ее храбростью, а очередная порка от тети. Но остановить девчонку это не могло.

Не изменяя обожаемым платьям, она бегала и прыгала в ближайшем лесопарке наравне с мальчишками, и никто не смеялся над тем, что «у Рокуновой трусы видны». Веселая, смешливая, заводила и сорвиголова, взбалмошная, но совершенно не злая, легко вспыхивающая, но так же легко остывающая, выдумщица и фантазерка, она и осталась для приятелей «врушкой Алькой», однако прозвище было не обидным, а, скорее, снисходительным.

За что ее действительно уважали, так это за храбрость – за ту ее разновидность, которой редко отличаются женщины. Алька была смела отчаянно, безрассудно, смела той храбростью, которая бывает свойственна лишь детям и тем из взрослых, что не верят в возможность своей смерти.

Казалось, инстинкт самосохранения временами отказывал ей начисто. Она разжимала руки, летя над обрывом на тарзанке, каталась на задней подножке трамвая, скатывалась зимой на доске с высоченной горы, под которой проходила оживленная трасса, дразнила стаю собак, прикормленных сторожем гаражного кооператива, и от этих же собак удирала потом по гремящим крышам гаражей…

Но Алька была и удачлива на редкость. Как будто кто-то, заботящийся о ней, оберегал девочку. Она покрывалась синяками, дважды ломала ребра, один раз, упав с подоконника в школе, заработала сотрясение мозга, но в остальном ей везло. Даже от собак, к которым она все-таки свалилась, подвернув ногу на скользкой после дождя крыше, ее спас взявшийся невесть откуда хозяин огромного пса, спустивший свое рычащее и скалящееся чудовище с поводка. Пес в два счета разогнал дворняг, а Алька тем временем удрала, не зная, кого ей больше бояться – стаю или неожиданного спасителя.

Мужчины оглядывались на нее с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать лет, и к шестнадцати Алька вполне освоила весь арсенал женского кокетства. Она была влюбчива, взбалмошна, любила кружить головы, и дворовые девчонки распускали о ней гадкие сплетни, правды в которых было не больше чем на треть.

После того как в семнадцать лет она сбежала из дома, все ее легкомыслие проявилось в полной мере. Алька засыпала где придется и просыпалась неизвестно где, она шаталась с сомнительными компаниями и удирала от милиции, по-прежнему не боялась ни бога, ни черта, ни крепких мальчиков в кожаных куртках, и так же, как и в детстве, поразительным образом выходила невредимой из всех передряг.

И всегда делала что хотела. Добрейшей души женщина, соседка тетя Галя, говорила о ней: «Ох, девка, творит что хотит». Алька, оказавшись в своем районе, всегда заходила к ней поболтать – осторожно, чтобы не наткнуться на братьев. После ее побега Людмила Федоровна год подряд рассказывала всем, готовым слушать, о том, какое же отродье выросло из девчонки, в которую она вложила столько труда и забот. Чувства ее были не показными, а искренними, потому что Алька никогда так и не рассказала тете о том, что Петька и Сережка пытались сделать с ней в отсутствие родителей, вернувшись подвыпившие со студенческой вечеринки. У девочки, которую Людмила Федоровна не именовала иначе как неблагодарной тварью, были свои представления о долге и благодарности.