Единственная революция - Кришнамурти Джидду - Страница 11

Итак, прошлое, вчерашний день или множество давнишних вчерашних дней, которые и есть мысль, – это прошлое говорит: «Мне хотелось бы жить в том состоянии счастья, которое у меня было». Вы превращаете мёртвое прошлое в действительность настоящего, и вы боитесь утратить его завтра. Так вы построили цепь непрерывности. Корни этой непрерывности – в пепле вчерашнего дня, а потому она ни коим образом не будет живой. Ничто не может расцвести на пепле, но мысль – это пепел. Так что вы сделали счастье произведением мысли – и для вас оно действительно является произведением мысли.

Но есть ли что-либо другое, кроме удовольствия, страдания, счастья и печали? Существует ли блаженство и экстаз, не затронутые мыслью? Ведь мысль весьма тривиальна, в ней нет ничего оригинального. Задавая этот вопрос, мысль должна отказаться от самой себя. Когда мысль отказывается от самой себя, имеет место дисциплина самозабвения, которая становится благодатью строгой простоты. Тогда строгая простота не является жёсткой и грубой. Жёсткая строгость – продукт мысли, её отвращение к наслаждению, к поблажкам, к потаканию своим слабостям.

От этого глубокого самозабвения, когда мысль забывает себя, поскольку она ясно видит свою собственную опасность, вся структура ума успокаивается. Это поистине состояние чистого внимания – и из него приходит блаженство, экстаз, который невозможно выразить в словах. Когда он выражен словами, в нём нет реальности.

-10-

Медитация – движение в тишине. Безмолвие ума есть способ действия. Действие, рождённое из мысли, является бездействием, которое порождает беспорядок. Это безмолвие ума – не продукт мысли и не прекращение болтовни ума. Спокойный ум возможен только тогда когда спокоен сам мозг. Клетки мозга – клетки, которые столь долго обуславливались, чтобы реагировать, проецировать, защищать, утверждать, – эти клетки становятся спокойными лишь тогда, когда они видят то, что есть на самом деле. Из этого безмолвия возникает действие, которое не будет причиной беспорядка; оно возможно только тогда, когда не стало наблюдающего, когда нет центра, того, кто переживает, – потому что тогда само видение оказывается действием. Видение возможно только из безмолвия, в котором все оценки и моральные ценности окончились.

Этот храм был старше своих богов. Боги оставались – узники храма, – но сам храм был гораздо более древним. Толстые стены и колонны коридоров были украшены резными фигурами лошадей, богов, ангелов. Они обладали особым качеством красоты, и когда вы проходили мимо, появлялись мысли о том, что случилось бы, если бы все они, включая и самое сокровенное божество, ожили.

Говорили, что этот храм, и в особенности его сокровенное святилище, восходит к невообразимой древности. Когда вы бродили по различным коридорам, освещённым утренним солнцем, с их резкими, ясными тенями, вы раздумывали о том, что же всё это такое – как так вышло, что человек создал богов из собственного ума, вырезал их своими руками, поместил их в храмы и в церкви и поклоняется им?

Храмам древних времён свойственны странная красота и мощь. Кажется, что они рождены из самой земли. Храм этот был почти также стар, как человечество; божества, находившиеся в нём, были облачены в шелка и увиты гирляндами; их пробуждали ото сна песнопениями, благовониями, звуками колокольчиков. Казалось, благовония, сжигавшиеся в течение многих прошлых столетий, пропитывают весь храм, такой огромный и занимающий, должно быть несколько акров.

Похоже, люди шли сюда со всех концов страны, и богатые и бедные, но только лица определённого класса допускались в само святилище. Вы входили туда через низкую каменную дверь, переступая через парапет, стёртый от времени. Снаружи святилища стояли каменные хранители, а когда вы входили во внутрь храма, там оказывались жрецы, обнажённые до пояса, торжественные, величественные, поющие гимн. Все они были довольно полными людьми, с большими животами и с тонкими руками. Их голоса были хриплыми, ведь пели они эти гимны уже много лет; Бог или Богиня был почти бесформенным. Должно быть, когда-то было и лицо, но черты его почти стёрлись. Драгоценным украшениям, должно быть, не было цены.

Когда пение прекратилось, воцарилось молчание, как если бы сама Земля прекратила своё вращение. Солнечные лучи не проникали сюда, и свет давали только фитили, горевшие в масле. Эти фитили закоптили потолок, и всё было погружено во тьму, полную тайны.

Всем богам нужно поклоняться в темноте и в тайне, иначе они просто не существуют.

Когда вы выходили на яркий свет солнца и глядели на синее небо и на высокие, колеблемые ветром пальмы, вам было непонятно, почему это человек поклоняется самому себе в виде образа, который он сам сделал собственными руками и умом. Страх и такое восхитительное синее небо казались такими далёкими друг от друга.

Это был молодой человек, опрятный, с резкими чертами лица, блестящими глазами и быстрой улыбкой. Мы сидели на полу в небольшой комнате; окна её выходили в маленький сад. Сад был полон роз, от белых до почти чёрных. На ветке, головой вниз, висел попугай с блестящими глазами и красным клювом; он глядел на другую, гораздо меньшую птичку.

Он говорил по-английски довольно хорошо, но в подборе слов был несколько нерешителен и в этот момент выглядел серьёзным. Он спросил: «Что такое религиозная жизнь? Этот вопрос я задавал нескольким гуру, и все они давали мне стандартные ответы. Мне хотелось бы, если можно, задать этот вопрос вам. У меня была хорошая работа, но поскольку я не женат, я оставил её, так как я глубоко увлечён религией и хочу выяснить, что значит жить религиозной жизнью в столь безрелигиозном мире».

– Вместо этого вопроса, что такое религиозная жизнь, не лучше ли спросить, если позволите предложить, что такое жизнь? Тогда, быть может, мы сумеем понять, что такое подлинно религиозная жизнь. Так называемая религиозная жизнь различна от страны к стране, от секты к секте, от верования к верованию, и человек страдает от пропаганды организованных религий и их особых интересов.

Если мы сможем отставить всё это в сторону – и не только верования, догмы и ритуалы, но также респектабельность, которая вовлечена в культуру религий, – тогда, может быть, мы смогли бы выяснить, что такое религиозная жизнь, не затронутая мыслью человека.

Но прежде чем сделать это, давайте, как мы сказали, выясним, что такое жизнь. Подлинное содержание этой жизни – ежедневная нудная работа, рутина, с её борьбой и конфликтом; это боль одиночества, беды и грязь нищеты и богатства, честолюбие и стремление к самоутверждению, успех и печаль – и этим перекрывается всё поле нашей жизни. Именно это мы и называем жизнью – выигрыш и проигрыш битвы и бесконечная погоня за наслаждением.

В противоположность этому, как бы по контрасту, существует то, что называют религиозным образом жизни или духовной жизнью. Но противоположность содержит в себе самое семя своей противоположности, и потому хотя она и может казаться чем-то отличным от неё, но на самом деле это не так. Вы можете сменить наружное одеяние, но внутренняя сущность того, что было, и того, что должно быть, остаётся всё той же. Эта двойственность – продукт мысли, и потому она снова порождает конфликт; и коридор этого конфликта бесконечен. Всё это нам известно, нам об этом рассказали другие или мы почувствовали это сами, и всё это мы называем жизнью.

Религиозная жизнь – не на том берегу реки, она здесь, на этом берегу, на той стороне, где находятся все тяготы человека. Именно это нам необходимо понять, и действие понимания есть религиозный акт – не тело, посыпанное золой, не набедренная повязка, не митра, не принадлежность к власть имущим, не езда на слоне.

Видеть всё состояние человека в целом, его наслаждения и горести – вот что имеет первостепенное значение, – а не всякие рассуждения о том, чем должна быть религиозная жизнь. То, что должно быть, – миф; это мораль, созданная мыслью и воображением, и человеку необходимо отвергнуть эту мораль – социальную, религиозную, индустриальную. Такое отрицание – не от интеллекта; оно представляет собой действительный уход от стереотипа той морали, которая сама аморальна.