Робин Гуд против шерифа - Кинг Диана - Страница 8

— Постой, это ведь тот самый черный волчонок, которого ты когда-то подобрал полумертвым от голода во время лихорадки?

Стоит заметить, что каждый раз, когда королевские войска возвращались в Англию из дальних восточных походов, по Лондону прокатывалась волна страшных болезней, хотя мусульмане, как известно, необычайно чистоплотны, и европейцам в то время далеко было до них. Тут уж сказывались, видимо, трудности и лишения походной жизни.

— Да, и ему я про тебя много рассказывал. Он до сих пор помнит, как ты сцепился с Мальвуазеном, когда тот огрел мальчугана своей железной перчаткой. Помнишь, тогда, в Колтсберри, ты едва не выпустил ему кишки.

— Жаркий был денечек. Джон-охотник прикончил-таки тогда этого мерзавца, да ты, Саланка, впрочем, не помнишь, ты ведь был ранен, и тяжеленную твою арабскую тушу мне пришлось тащить на собственных плечах. Несколько раз я подумывал уже скинуть тебя в ров, — и ударившись в воспоминания о славной боевой разбойничьей молодости, друзья, обнявшись, как братья после долгой разлуки, проследовали в дальнюю комнату, где Саланка на восточный манер соорудил кабинет для приема посетителей.

Впрочем, Робин довольно быстро приостановил поток словоизлияний своего друга, который говорил на неродном языке, а потому все никак не мог вдоволь наговориться.

— Погоди, приятель. Я приехал сюда не на час, и, возможно, не на один день, и надеюсь, что у нас еще будет время вспомнить все наши замечательные былые подвиги. А теперь скажу тебе — я пришел просить помощи. Тот, кого ты называешь Робин Гудом, вольный стрелок, просит помощи у своего друга.

— Я внимательно слушаю и уверен в том, что дело стоит того, раз ты говоришь так серьезно. Выкладывай, друг.

Робин поведал сарацину обо всем, что произошло с Гэкхемом и его товарищами, о посланцах Таумента, о войне за землю и о тяжелых условиях договора с шерифом Реджинальдом. Пока он рассказывал о Гэкхеме и о разговоре с шерифом, лицо Саланки было чернее ночи, но когда сарацин услыхал имя Таумента, его глаза грозно сверкнули, а на устах появилась недобрая улыбка.

— Значит, этот подлец захотел всего и сразу. Он, наверное, хочет построить в замке моего друга какую-нибудь сыроварню. Однако какого черта ты прошляпил это дело в суде?

— Да ты ведь знаешь, дружище, моей вины тут нет, и все те годы, что я живу в замке после возвращения в Англию, я удерживаюсь там лишь силой оружия. Сам знаешь, до справедливости тут далеко, а почитается лишь ловкий выстрел да точный удар мечом. Слава богу, этому-то я покамест не разучился.

Саланка пребывал какое-то время в молчании. Затем, по некотором размышлении, он отвечал:

— Задача и вправду нелегкая. Времени у нас немного, а если я даже и продам лавку со всем товаром — хватит не больше чем на половину выкупа. Твой шериф сможет подождать, пока прибудет корабль, — хотя он принадлежит не мне, а отцу моей красавицы, посланнику оманского халифата, все-таки моего груза там предостаточно. Твой шериф не занимается торговлей?

— Нет. Он много спит и много ест, в этом он разбирается лучше всего. Но выслушай меня, Саланка. Я уверен в том, что ты, не колеблясь ни минуты, отдал бы для спасения друга все, что у тебя есть, однако я пришел не с тем, чтобы разорить тебя. По-моему, я придумал кое-что получше. — И Робин, налегши после двухдневной скачки на доброе угощение своего закадычного друга, поделился с ним кое-какими соображениями, которые возникли в его изобретательной голове.

До хозяина замка в Локсли дошли слухи о том, что весь сыр-бор по поводу его поместья был затеян Таументом в угоду кармелитам. Купец хотел заполучить земли Робина, а потом уже заключить выгодную сделку с монахами. Что ж могли предложить наши добры молодцы взамен?

— Одолжим часть недостающей суммы у кармелитов, — рассудительно и уверенно произнес Робин слова, казавшиеся полной чепухой.

— Ну ты даешь. Предположим, они действительно не такие бедные, какими хотели бы казаться, но все-таки, приятель, с какой стати они будут это делать?

— Нам нужно лишь убедить Таумента в том, что кое-кому он может уступить свои угодья на более выгодных условиях. Тогда он непременно взвинтит цену едва ли не вдвое, и монахи станут более покладистыми.

— С такими хитрыми рассуждениями не пора ли и тебе, мой друг, заняться коммерцией? Занятие нервное, но — сам видишь — иной раз приносит удовольствие. Впрочем, кто же сможет заверить Таумента в серьезности твоих намерений? Он знает тут практически всех, да и его, пожалуй, все знают. Человеку новому это будет сделать крайне непросто, да и времени у нас всего ничего.

— Торстведт.

— Торстведт? Ты с ума спятил… Он тут, в Лондоне?

— Мало того. У него дела с Таументом, дела серьезные.

— Черт побери. Я не видал этого норвежца-зазнайку гораздо дольше, чем тебя, уж и подзабыл, как он выглядит. Помню только, что зря его тогда не отдубасил на пирушке у шерифа (Робин горько усмехнулся — да, бывали и такие времена замирения, когда они с Реджинальдом после удачной охоты могли посидеть за одним столом).

— Он теперь не просто норвежский зазнайка. Сегодня он за месяц останавливает в Северном море столько кораблей, сколько мы когда-то — одиноких путников в Деруэнтском лесу.

— Да ты ведь вроде не плаваешь нынче по морям?

— Да, но у меня теперь его сын. Правда, он датчанин. Но ты ведь сам знаешь, как у северных людей все это может намешаться. Он чересчур гордый, чтобы быть младшим помощником и терпеливо ждать смерти отца от удачного выстрела какого-нибудь корабельного лучника. Торстведт никогда не появляется на своей палубе во время абордажа. Не понимаю, как его собственные вояки не сбросили за борт. По-видимому, он их очень хорошо кормит, а кроме этого, обладает лицензией на промысел у своих берегов. А сын его, Растма, датчане зовут его Раски, заработал хороший опыт в наемном отряде. И как ты думаешь, у кого? Да у нашего приятеля Таумента! Чудно еще, как это он остался жив — я ведь сам стрелял в него, а рука мне до сей поры не изменяет.

— Что ж, это дает нам козыри, да только ты ведь не убедишь Торстведта в том, что можешь убить пленника. Робин, о твоей неуместной порядочности наслышаны все, я думаю, от Ноттингема до Бристоля, а кое-кто об этом слышал и в Копенгагене, и в Осло.

— Видишь ли, дело в том, что норвежец не знает, что Таумент послал его сына ко мне в гости. Иначе он голову скрутил бы своему компаньону. Но Таумент-то был прав — никто из местных не взялся бы за то, что творили эти молодчики: прознай кто, и после этого им и их семьям не было бы там жизни.

— И ты, значит, предлагаешь мне вспомнить о том, что я страшный сарацин, воин Аллаха, и шутить со мною не стоит? А у Торстведта есть деньги?

— Их даст Таумент.

— О, Аллах, как же ты его не любишь-то. Впрочем, его здесь никто не любит, я могу найти тебе не один десяток светлых голов, которые будут только счастливы, если удастся прижучить этого таракана. Для него не писаны никакие законы — ни людские, ни королевские. Да что мне тебе об этом говорить! Так, значит, говоришь, ощетинить усы и показать клыки? Неплохо, совсем неплохо для такой начинающей подгнивать рыбы, как твой друг Саланка. Даст бог, моя злая женушка не узнает ничего об этом. Дал же бог у вас, в Европе, такую свободу женщине.

Робин не смог сдержать улыбки при виде искреннего возмущения друга. А Саланка из запрятанной в углу кабинета шкатулочки вынул отменную щепоть нюхательной соли и, поднесши ее к ноздрям, что было силы затрубил своим огромным сарацинским носом, облагораживая таким образом свое дыхание и укрепляя ослабленный за долгие годы разлуки с родиной организм. Дедушка Торстведта, который завез в свое время в Европу эту пагубную штукенцию, пожалуй, в гробу перевернулся. Затем Саланка, округлив глаза, громогласно воскликнул: «Айя!», придав своему лицу настолько свирепый и устрашающий вид, что Робин едва не подавился добрым куском молодой баранины.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

А на те края, из которых отправился в путь Робин Гуд, медленно, но верно, грозовой тучей наползала призрачная безумная тень голода. «Болото», как иногда еще в старых хрониках называли йоркширскую землю, начинало закипать. Один за одним в небезопасных поездках пропадали сборщики податей. Однажды утром выезжали — и больше не возвращались. Такая судьба настигала и гарнизонных распорядителей, подчинявшихся Лондону и кормившихся «от охраняемого крестьянства».