Vremena goda - Борисова Анна - Страница 42

– Я не ошибся, когда назвал тебя «тигрицей», от тебя исходит ток тигрицы, защищающей тигренка, а это очень красивый ток.

– Что? – лепечу я, испуганно дергаю руку. Он разжимает пальцы.

– Что ж, Маленькая Тигрица, давай поможем друг другу.

– Как?! Чем?!

– Ты поможешь мне попасть в одно место, куда я очень давно хочу попасть и куда одному мне попасть невозможно, а я помогу тебе объясниться с хунхузом Слово на внятном ему языке золота.

Пытаюсь вникнуть в смысл сказанного.

– Вы поможете внести выкуп за Давида? Но это триста тысяч юаней!

Седые брови задумчиво приподнимаются.

– Я нехорошо знаю, сколько стоят нынешние деньги, однако не думаю, что названная тобою сумма настолько велика, чтоб мы вдвоем не смогли унести соответствующий ей вес золота.

– Вы знаете место, где лежит столько золота? И отдадите его мне?

Невозможно представить, чтоб человек, ютящийся в лачуге, посреди трущоб, владел такими сокровищами. И уж совсем невообразимо, чтобы он был готов отвалить кучу золота бог знает кому.

«Все-таки шарлатан, – думаю я. – Или ненормальный. Скорее второе». С психически больными следует вести себя деликатно.

– Извините, но мне трудно поверить, что вы отдадите первой встречной триста тысяч, – говорю я вежливо. – С какой стати?

– Хоть мы с тобой встречаемся впервые, но ты не первая встречная, – с видимым удовольствием начинает объяснять старик, – в том смысле, что женщин, подобных тебе, встретишь нечасто, и я лично давно таких не встречал, потому что лучших женщин, как и лучших мужчин, на свете немного, да их и не может быть много – иначе Добро одержало бы победу над Злом, и жизнь бы остановилась.

– Никакая я не «лучшая». Спасибо за комплимент, но я все-таки не очень понимаю…

(Еще бы ты понимала! Не перебивай его, слушай! Чертова идиотка, она и дальше будет все время его сбивать и перебивать – уж я-то знаю. Но ничего поделать сэтим не могу…)

– Нет, я обослышу, что ты относишься к категории лучших женщин, и я сейчас тебе объясню, что это такое…

– «Обо…» что?

Как ни в чем не бывало он продолжает:

– Лучшие из мужчин любят человечество, но не очень умеют любить одного человека, а лучшие из женщин человечеством не очень интересуются, зато одного человека умеют любить очень сильно – вот первая причина, по которой я соглашаюсь тебе помочь, а вторая причина состоит в том, что очень трудно найти помощника, который не сойдет ума, увидев столько золота, ты же от этого не свихнешься, потому что ты и так уже повредилась в рассудке из-за любви, и я знаю, что ты возьмешь столько, сколько нужно для выкупа, остального же золота не тронешь и оставишь его мне, а мне оно очень пригодится для одной отличной вещи, которую я давно хочу устроить. Есть еще и третья причина: я слеп и без надежного помощника попасть туда, где лежит золото, и потом привезти его сюда, мне было бы очень трудно и даже невозможно, так что я давно уже жду, не повстречается ли мне подходящий человек, и вот сегодня ты пришла, я понял твою масть и ты мне подходишь. – Вдруг он оживляется. – Но ты, наверное, хочешь узнать, что это за отличная вещь, для которой мне необходимы очень большие деньги?

Не знаю. Наверное, он прав, и я в самом деле повредилась в рассудке, но почему-то мне начинает казаться, что всё это не бред сумасшедшего. Вернее, мне ужасно хочется поверить, что это не бред.

– Нет, вы лучше расскажите, что это за золото, – нервно говорю я.

– Это долгая история, а долгие истории лучше рассказывать и выслушивать во время долгой дороги.

Он легко поднялся и оказался немногим выше моего плеча.

– Какой дороги? Куда? – спрашиваю я, чувствуя, что мои мысли и чувства не поспевают за развитием событий.

– …Я знал, что на берегах речки Мохэ, в лесах к югу от Амура, близ русской границы, нашли золото, много золота, а началось всё с того, что один орочен по имени Ванька копал могилу для своей матери и нашел в земле несколько желтых камешков и показал их одному русскому человеку из приамурской станицы, а тот пошел в указанное место и нарыл много самородков, и об этом прошел слух сначала по всему Амуру, потом по всей Сибири и Маньчжурии, потом по всему миру. Я знал, что на реку Мохэ уже два года со всех сторон идут, едут, плывут тысячи людей, русских, китайских, американских, всяких, чтобы намыть золотого песка и нарыть самородков и что золото там всё не кончается – всё это я знал, но в те времена золото находили во многих местах, и каждый раз все кидались к новому месторождению, однако другие места меня не интересовали, а леса вдоль Мохэ – дело иное, про них мне было известно, что где-то там есть одна очень мне нужная вещь, но слепцу в одиночку так далеко забраться трудно, а тут многие китайцы потянулись к северу, и пристроиться к артели старателей мне было легко, ведь у нас в Китае к слепым относятся с почтением, особенно если они умеют делать что-то полезное, а я к тому времени уже много чему научился…

(Рассказ Ивана Ивановича воскресает во мне, сопровождаемый мерным перестуком колес.)

Мы едем в вагоне поезда, идущего от Харбина до станции Маньчжурия, что на советской границе. Я вижу отрешенное морщинистое лицо с полуприкрытыми глазами и мягкую улыбку, будто подтрунивающую над собственным прошлым. Слышу голос: спокойный, тихий. О чем бы ни говорил рассказчик, все эмоции приглушены. Не смех, а тень смеха. Не страх, а слабое удивление пережитому страху. Не горе, а легкая горечь. Иногда я отвожу взгляд и смотрю в окно. Североманьчжурский пейзаж так же монотонен и непритязателен, как повествование моего спутника: выжженная солнцем желтая степь, череда плавных сопок, темная кайма леса на горизонте.

(Со временем я полюблю и рассказы Ивана Ивановича, и саму его манеру говорить, но пока Сандре всё это внове, ее раздражает неторопливость текучего повествования, она хочет поскорее узнать главное.)

– …От одного мудрого человека я знал, в каком примерно месте может находиться то, что мне нужно, и, хоть это «примерно» охватывало территорию в несколько десятков ли, я надеялся, что мне поможет обослух, ведь с тех пор, как я ослеп, уже миновало больше тридцати лет, и я умел обослышать почти так же хорошо, как теперь.

– А как вы ослепли? – спрашиваю я.

(Ну можно ли быть такой дубиной! Снова пропустила мимо ушей непонятный «обослух», да еще прервала вопросом историю в самом ее начале. В подобных случаях рассказ Ивана Ивановича, словно ручей, встретивший препятствие, обыкновенно поворачивал в сторону и в прежнее русло возвращался нескоро.)

– Во время самой кровавой войны в человеческой истории. Ведь ты, Маленькая Тигрица, конечно же, знаешь, какая война в истории была самой кровавой? – спрашивает Иван Иванович.

– Ну как? Мировая, разумеется. Двадцать миллионов человек погибло! Другой такой войны уже не будет, – уверенно заявляю я [в блаженном неведении своего тридцать второго года]

Иван Иванович печально улыбается:

– Ну, война-то будет, много кровавей той, и, наверное, будет скоро, потому что мы сейчас переживаем эпоху Твердых Истин, которые вряд ли смогут друг с дружкой ужиться, а это всегда заканчивается большой кровью, вот отчего лучше жить в эпоху Мягких Истин, ибо они всегда между собой договорятся. – Он качает головой с видом человека, который сожалеет, что ему не под силу изменить ход вещей. – Да, будет очень большая война, погибнет ужасно много людей, но все равно жертв будет меньше, чем в войне, которая случилась восемьдесят лет назад.

Я удивлена:

– Простите, но я не знаю, о какой войне вы говорите.

– Нет, ты знаешь, но для тебя это не настоящая война, потому что люди Запада придают значение только своим несчастьям и оплакивают только своих мертвых. – Укоризненное покачивание головой. – Самая кровавая в истории человечества резня началась с того, что одному деревенскому учителю (звали его Хун Сюцюань) приснился сон, будто он – Сын Божий и Брат Иисусов, посланный, чтобы спасти от гибели Главный Народ Земли, четыреста миллионов душ, а поскольку Хун Сюцюань был человек великой силы духа, он умел зажечь своей верой много людей, и они пошли за китайским Братом Иисуса и спасали китайский народ целых восемнадцать лет, после чего душ в Китае стало на сто миллионов меньше. Сто миллионов погибли! А ты говоришь «мировая война».