Зовите меня Апостол - Бэккер Р. Скотт - Страница 17

А хуже всего — напоминаю. Ведь его царство совсем маленькое. А он сам — такой же унылый, беспомощный тип, как и большинство из нас.

Я выпрямился, моргая, купаясь в кайфе, а перед глазами встала комната Агаты, аппарат жужжит, и зал перед комнатой, и мы с Баарсом идем по нему.

— Представьте себе общество, живущее лишь для себя, не имеющее ни признаваемого всеми смысла, ни назначения, где ничего не считается важным и все признается равно допустимым. Представьте общество, оценивающее все крайности и обыденности человеческой жизни, от убийств и насилий до ежедневного сна и испражнения, так же, как гурман оценивает блюда в ресторанном меню, — как предметы потребления, и не более того…

Из всех профессорских откровений зацепило по-настоящему лишь это, но совсем не из-за связи с делом. Я снова и снова прокручивал ленту памяти, млея, будто мальчишка над картинкой с голой женщиной.

Жаль, многого не спросил. Как же они «пересекают Лакуну»? Чем они вызывают галлюцинации? Не иначе, наркотиками. Об заклад бьюсь, Баарс устроил нечто в духе Тимоти Лири.[21]

Случайное облачко закрыло солнце, и я вдруг заметил: напротив моей машины — окно, а в комнате за ним сидит Стиви за большим пустым столом. Откинулся на спинку кресла в удобной позе и глазеет на меня с совиной флегматичной настырностью.

A-а, злобный приспешник злого гения.

Уставившись на него в ответ, я дососал самокрутку и выщелкнул окурок в окно. Завел «гольф» и, ухмыльнувшись, показал придурку средний палец.

Вот же мудак.

Дорожка шестая

ЖАРЕНАЯ КАРТОШКА — ПО КУСОЧКУ ЗАРАЗ

Она шагнула в ресторан, и в голове моей включились «Максим» с «Плейбоем».

Ее звали Молли Модано, и в город этот она не помещалась. Все в ней прямо кричало: девушка из Калифорнии — и это в наш-то век, когда приметы, признаки и географические свойства размазаны и стерты. Да я на «фольксваген» мой поспорил бы — точно из Калифорнии.

Тогда только начало смеркаться, и я рискнул перебраться пешком через четырехполосное шоссе в ресторан напротив мотеля. Нелегко соблюсти мужское достоинство, перебегая улицу, — не легче, чем выглядеть крутым, стоя перед контролем в аэропорту. Забегаловка называлась «Случайная встреча» — здоровенными неоновыми буквами по фасаду. Но привлек меня лозунг на стенде с меню — выписанное флуоресцентной краской: «Ешь или съедят!»

Я зашел, уселся, притворился, будто изучаю меню, помешивая кофе и звякая притом ложечкой, и тут явилась она — чудо с гордо торчащими сиськами.

Вы уже, наверное, поняли: я бабник. Всегда падок на мягкое. Сплошной Голливуд — охотник за свежатинкой.

Я времени не теряю. Она еще присесть не успела — я уже встал. Я давно открыл: главное, успеть раньше официантки. А может, это у меня примета такая, из фольклора ходоков?

— Вы разрешите?

Она вздрогнула, посмотрела и произнесла:

— Ф-фу.

— Ф-фу? Но я даже плащ еще не расстегнул!

У всех красоток заготовлены отлупы для типов вроде меня. Одни посылают на три буквы, прямо и откровенно. Другие, которые злее и изощреннее или просто хорошо воспитанные, находят способы потоньше и поизящнее. Одна прелестная цыпочка даже протянула мне горсть мелочи, будто я попрошайничать к ней подошел!

Молли же отчаянно старалась быть вежливой.

— Извините, но я вас не знаю.

— Не знаете, но сочли возможным с налету нагрубить?

— Увы, я люблю судить по первому впечатлению.

Ну я-то на свои первые впечатления не жаловался: выглядела девочка на все сто. Узкие бедра, плоский животик, высокая грудь под ненужным ей лифчиком. Мальчишечья мускулистая стройность и самый сок женственности, как у ярких, с рыжинкой, блондинок вроде Миа Фэрроу[22] или Гвинет Пэлтроу.[23] Если учесть, что я — помесь Брэда Питта[24] с Сатаной, лучшей пары не сыскать.

— А я-то думал, первые впечатления — мой единственный козырь.

Поверьте мне: выгляжу я действительно на ура, а солнечной улыбкой способен растопить даже ледяную злобу. Молли окинула меня взглядом — будто паспорт проверила — и рассмеялась эдаким игривым девичьим смешком. Дескать, мерзавец ведь, вижу, но симпатичный мерзавец.

— Бедный вы страдалец!

— Бедный — это да, но насчет страдальца не согласен. Сейчас я счастлив, — объявил я, усаживаясь напротив.

Чтоб вы знали: сексистом меня называли шестьдесят девять раз. И не случайно.

По сути, я и есть сексист, в том смысле, в каком играющего на виолончели зовут виолончелистом. Я ЛЮБЛЮ СЕКС! Мне дай волю — я бы любился, любился и любился. И когда я говорю «секс» — это не милые потягушки с женой на диване, это настоящий жесткий трах, какой — знают только любители колбаситься под дурью.

Такой, что, попробовавши раз, уже никогда не забудешь.

Одна из подружек как-то преподнесла всю мою суть на тарелочке с голубой каемочкой. Джойс Пеннингтон, системный аналитик. Ее все почему-то звали Джимми. Из шестидесяти девяти определений меня сексистом семь (целых одиннадцать процентов!) принадлежат ей. Кстати, меня девятнадцать раз определяли и «нарциссистом», причем Джимми — целых девять раз. Но это другая история.

Первых четыре «сексиста» я проигнорировал. Ну сексист и сексист. Когда часто слышишь оскорбление, оно больше не язвит. Но на пятый раз почему-то меня взорвало, и я спокойно, размеренно выдал все мои соображения о любви, сексе и прочем. Ёш твою мать, это же биология! Надо — и занимаешься. Разве проголодаться грешно? А срать? Неужто опорожнять кишечник — тоже срамное фашистское непотребство?

— А разве убийство — не биологическая потребность? — спросила она.

И рассмеялась — будто на дюйм член мне обкорнала. Знаете, этот дерьмовый женский смешок, какой часто слышишь в сериальчике «Секс в большом городе». Снисходительный, щадящий: ну, мужики ведь тоже божьи твари, пусть умом обиженные, но мы их любим. Так над собачкой посмеиваются. Ах ты, мой песик! А ну сидеть! Плохая собака, плохая!

— Бедный Стол, — сообщила, отсмеявшись. — Разве ты можешь относиться к женщинам как к равным, если видишь в них только дырку, в которую можно пристроить своего дружка?

Я смотрел, шевеля губами.

— Так как же ты к ним относишься?

Я сказал как. Якобы всю жизнь член — единственный мой предмет гордости. Сношаться — только к этому я по-настоящему способен. Пожизненный костыль, компенсация за то, что я такой неудачник, совсем никто меня не любит. Чмо, в общем. Охохонюшки. И еще полтонны белиберды — лишь бы давала.

Она и давала — пока не раскусила. Разоблачение произошло 4 июля 2002 года. Умная девчонка была эта Джимми. И патриотичная.

Знаете, я ходок не из последних. Ведя счет с четырнадцати лет, я имел по меньшей мере пятьсот пятьдесят восемь женщин. Может, и больше, если считать ночи, когда напивался до беспамятства. Впечатляет, правда? А ведь я не какая-нибудь рок-звезда. Вот и дилемма: как я могу не видеть в женщинах только дырку для члена, если женщины так хотят быть дыркой для члена?

Ну, вы серьезно гляньте. Я понимаю: такая неразборчивость при трахании — и грех, и проблема, и чуть ли не болезнь. И мешает она установлению взрослых, зрелых отношений с изрядной частью мирового населения, а именно с красотками. И чем старше я, тем разнузданнее и никчемней. Если уж выкладывать начистоту, сознаюсь: когда Бонжуры дали мне фото «мертвой Дженнифер», мысли мои были сугубо греховны. А когда я лазил по ее страничке в «Facebook», втайне надеялся отыскать фото с какой-нибудь вечеринки, где Дженнифер пьяненькая и полуголая.

Тут ничего не поделаешь. Горбатого могила исправит. К тому же, как говорил мой второй психоаналитик, у меня есть беды и посерьезнее. К примеру, я в самом деле верю, что меня никто не любит.