Улыбка лорда Бистузье. Часть вторая из трилогии - Шуф Павел - Страница 43

Мама, конечно, расстроилась. Это сейчас она была такой. Наши слабаки по математике ни за что бы не поверили, что Алла Сергеевна умеет плакать и что с последним экзаменом в институте не сдала на вечное хранение и слезы. Ведь не было еще такого, чтобы кто-нибудь смог вымолить у нее три с минусом там, где ответ или контрольную можно было увенчать двойкой и только двойкой... Пусть даже с плюсом... Проклятый шкаф!.. Если бы был заперт и он, может, ничего и не случилось бы. Не стали бы провокаторы вываливать своих кальмаров на стол...

И тут я придумал отличную вещь. Что если утречком, еще до уроков, сбегать к Николаю Степановичу? Отец Васьки Кулакова — столяр милостью божьей. У него и замочек сыщется, и вставит он его в дверцу шкафчика в секунду. Думаю, не откажет.

Николай Степанович вопросов не задавал.

—Сработаем, коли надо!— с ходу пообещал он.— Вот подберу замочек махонький и приду. Сегодня же. Слово мое верное. Для дорогой Аллы Сергеевны мне ничего не жалко. Что надо в кабинет — пускай смело просит. Мой рубанок всегда в ее распоряжении.

До уроков поспел я и к лейтенанту Барханову.

—Виделся с завмагом,— сообщил он.

—И что же?

— Сама невинность. Говорит, кальмаров только в кино лицезрел, а на прилавке его, говорит, морские зверюги сроду не водились. И что все остальное — поклеп на честного человека, передовика отрасли.

— И письмо отрицает?

— Смеется. Говорит, у него своя пишущая машинка есть, чужая ни к чему.

— Станет он на своей печатать. Себя же и выдать!

— Ясно, придуривается. Ну ничего. Мыслишка у меня одна появилась. Я сейчас на мотоцикле кое-куда слетаю...

Николай Степанович был так же точен, как плотницкий уровень, которым он проверял и углы, и поверхности. В кабинет математики он вошел после второго урока с ящиком инструментов. Поздоровавшись, деловито осведомился:

—Который тут шкаф барахлит, показывайте, Алла Сергеевна.

Мама удивилась:

—А что, собственно, случилось?

Николай Степанович достал из-за уха остро отточенный карандаш и принялся размашисто чертить им в воздухе:

—Так ведь сынок ваш, Володя... Замок, говорит, надобно врезать. Чтобы неповадно было лазать кому ни попадя. Есть у меня замочек такой, — он кивнул на свой ящик.— Щас врежу, вы только покажите — куда.

Мама поджала губы, сердито стрельнула в мою сторону и громко сказала:

—Вот какое дело, Николай Степанович... Володя не смог вам правильно объяснить. А просьба у меня, и правда, имеется. Видите эти шкафы? — Она обвела рукой вдоль стен.

— Как не видать?— согласился Николай Степанович.

— Ну так вот. Нужно из каждого вывернуть замок. Понимаете — вывернуть...

Николай Степанович заморгал. Было от чего прийти в изумление.

—Это как же? В смысле?

—В самом прямом смысле! — подтвердила мама. — Они нам мешают работать. Постоянно открывать, закрывать — целая история. Одним словом, помогите, коли есть желание. А вот и ключи. Тут все...

Столяр виновато развел руками:

—Желание-то наше, знаете как? Что хозяин желает, то и сработаем.

Он выворачивал замки и складывал их аккуратной стопкой. Завершив дело, показал маме:

— Вот замочки ваши. Все до единого.

— А вы их с собой заберите,— сказала мама.— Они нам больше не понадобятся.

Николай Степанович никак не решался, и тогда мама вдруг обратилась к Суровцевой:

—Катя, прошу тебя — помоги. Николаю Степановичу.

Суровцева поднялась из-за парты, заливаясь краской.

—Я?.. Что?

— Сложи замки в ящик Николая Степановича — он их унесет с собой.

Негнущаяся, как швабра, подошла Катя к столяру, неловкой рукой потянулась к груде замков. Или мне это только показалось?

Во всяком случае, с самого утра я ничем не выдал себя Кате.

Уже уходя, Николай Степанович на миг задержался у двери и недоверчиво спросил у мамы:

—Выходит, за этим звали? Чудеса... Я их в сторонке держать буду, вы не думайте плохого. Вы только кликните — живо на место верну замочки ваши.

Мама устало улыбнулась ему:

—Спасибо. Николай Степанович. А замочки пускайте в дело. Больше они не понадобятся.

Начинался последний урок, когда за окном зарычал мотоцикл. Я приподнялся, приник к окну. В клубах пыли летел лейтенант Барханов. Обогнув школу, он завернул на школьный двор. Я едва дождался конца уроков. Но Барханова уже не было, не стоял во дворе и его мотоцикл.

Я проходил мимо приемной директора, когда Мумин Ахмедович скользнул в коридор. Увидя меня, он заулыбался, взял за руку, завел в свой кабинет и, подняв вдруг стоявшую в углу корзину для бумаг, поставил ее на свой стол и достал из нее какие-то клочки. Они лежали в корзине горсткой, как конфетти.

—Узнаешь?— он протянул мне несколько клочков.

Обрывки слов, одни только бессвязные слоги. Постарался Мумин Ахмедович на славу — конфетти да и только!

—Это же приказ!— рассмеялся директор. — Сам печатал и не узнаешь? Эх ты! А вот и письмо

без подписи...

Я вгляделся. Ну конечно! Вот дырявая «о», вот еще одна...

— Порвал,— тихо сказал директор.— Никто не видел. Кроме тебя и лейтенанта Барханова, Поторопился я, видать.

— Лейтенант Барханов к вам заходил?

— Только недавно ушел.

— И что же?— я затаил дыхание.

— А вот — сам видишь...— Мумин Ахмедович простер руку с конфетти над корзиной, и труха приказа послушно посыпалась в нее.— Он меня отругал, между прочим, по первое число. Говорит, закон я нарушаю. Нельзя было, говорит, это подлое письмо во внимание принимать. Без подписи оно. Как выстрел из-за угла. Да только... Эх ты, ей-богу — умолк, смешался. — К этому, брат, еще привыкнуть надо…— Корзину поставил в угол, отряхнул ладони: — Не смею более задерживать, молодой человек Вопрос положительно исчерпан.

—А кто же? — Я умолк.

Директор развел руками.

Я поспешил к лейтенанту Барханову. Он сидел за моей машинкой, арестованной им вчера, и что-то медленно выстукивал.

—Можно?

—Привет. Володя! Ждал тебя, ждал. Есть добрая новость.— Он усмехнулся: — Правда, смотря для кого...— Нашел я сейчас в райпищеторге копию одной забавной накладной. Были у него кальмары, были! Был завоз! Двадцать семь банок Суровцев получил. Три месяца тому назад. Вечером будет ордер на обыск. Чувствую я — выплывут кальмары, выплывут... А выплывут — баночки сличим. Они ведь с биографией — с серией, с номером.

Он сощурился:

— Ты, надеюсь, понимаешь, что все это пока глубоко между нами?

— Не маленький!— просиял я.— Кальмаров не жалко, пусть выплывают. Лишь бы Суровцев снова не выплыл. Если он это.

Я уже не сомневался, что и письмо, и сервелат, и кальмары — это ядовитые шуточки Суровцева, отомстившего за то, что мама его Катьке даровую пятерку не подарила.

Лейтенант Барханов поманил меня пальцем, приглашая зайти к нему, за барьерчик:

— Погляди, что я делаю.

— А можно?

— От тебя секретов не держу. Правда, озадачил ты меня малость, когда я понял, что анонимка на твоей машинке сработана. Ладно, дело прошлое...

Я нырнул в его владения и увидел, что в каретку вставлен листочек со стихами. Близ машинки веером лежали еще два десятка таких же. Лейтенант Барханов тщательно забивал под каждым стихотворением свой псевдоним и девиз «Щит и Меч», нажимая для этого на сквозную букву «о». Она дырявила подпись, выдувая из нее буквы, превращая текст в сито.

Вместо псевдонима лейтенант Барханов повсюду, прямо под дырявой строкой, открыто впечатывал: «Сочинил лейтенант Барханов».

— Вот,— смущенно сказал он.— Решил подписаться по-настоящему. Впервые. Хорошо, что не успел отправить стихи в журнал. Отправлю сегодня. Была ни была... Рискнем, что ли?!

И это был первый случай, когда лейтенант Барханов отважился чистосердечно сознаться перед журналом, а может, и перед всем читающим миром, что пишет стихи. Не стихи без подписи, а стихи лейтенанта Барханова.

Стихи с подписью. Своей. Честной. Единственной.

Как солнце.