Саламандра - Никитина Елена Викторовна - Страница 27

— Саламандра, давай вести себя как нормальные взрослые люди, — неожиданно спокойным голосом предложил Полоз. Вот, что я говорила!

— Что ты имеешь в виду? — сразу насторожилась я. — И потом, не забывай, мы не люди. Особенно я.

— Да? — Полоз наклонился к камину так близко, что мне показалось, еще чуть-чуть, и он прыгнет ко мне в огонь. Я-то тут, в пламени, себя очень комфортно чувствую, а вот ему, боюсь, не поздоровится. Но моим злорадным мыслям не суждено было осуществиться, муженек неплохо соблюдал дистанцию. — Ты думаешь, что я поверю в сказочку, что ты привязала ведро над дверью, будучи вертлявой козявкой? Не смеши меня.

— Сам ты вертлявая козявка, — в который уже раз за день разобиделась я.

— Ты его небось даже в человеческом облике еле подняла, — невозмутимо продолжил мой благоверный. — И я даже догадываюсь, что долго ящерицей ты быть не можешь, как и я — полозом.

— И что из того? — Нехорошее чувство зашевелилось в груди, но я решила сначала дослушать.

— Ничего, — многозначительно улыбнулся он. — Есть кое-какие догадки.

— Это какие же?

— А то, что теперь ты будешь всегда находиться рядом со мной. Везде.

— Так уж прям и везде? — скептически поинтересовалась я. — А если мне в туалет захочется, ты тоже будешь рядом караулить?

— Если надо будет, то и покараулю.

Вот вляпалась-то!

— И что ты сделаешь, когда я соизволю стать человеком? — продолжала я допрос с плохо скрываемым любопытством.

— В первую очередь отшлепаю за вылитое на меня ведро воды, и за каждый листочек, повисший на мне, отдельно.

— А потом?

— А потом… — Полоз мечтательно поднял глаза к потолку и медленно растянул губы в хищной улыбке.

Угу, сомневаюсь я, что он в этом самом «потом» жутко раскается, падет передо мной на колени в экстазе безмерного самобичевания и начнет с упоением целовать мои желтенькие пятнышки на спинке и лапках. Хорошо еще, если голову не открутит (или не откусит), вон как плотоядно на меня через язычки пламени пялится.

Превращаться при нем в человека мне окончательно расхотелось. Чувствую, радужных перспектив передо мной все равно не раскроется, так какой смысл напрягаться? Тут ноги делать надо, а не ждать у моря апельсинов. И чем быстрей, тем лучше.

Полоз оказался человеком слова, как это ни прискорбно. Первый день после нашего многообещающего разговора он добросовестно и безвылазно провел со мной в комнате, выползая (а заодно выгуливая и меня) только на время завтрака, обеда и ужина, которые теперь уже проходили в узком «семейном» кругу, то есть мы соображали на троих. Владыку не особо радовал мной пятнистый вид, но он молчал, выказывая свое неодобрение нахмуриванием бровей и плотным сжиманием губ, не больше.

Сам же Полоз откровенно маялся от безделья, что не прибавляло ему хорошего настроения и умиротворения. Видимо, подобное затворничество было ему несвойственно ранее, и он совершенно не знал, чем заняться. Я развлекать моего муженька особо не собиралась, полностью игнорируя его навязчивое присутствие, а потому выпросила книжку и погрузилась в чтение. Читать было не очень удобно, приходилось буквально ползать по страницам, уткнувшись носом в буквы, но книга попалась довольно интересная, про дальние страны и разные народности, что меня всегда очень интересовало, поэтому некоторые неудобства, связанные с моим вынужденно-добровольным внешним видом, я не особо замечала.

Полоз тоже попробовал что-то читать, но это ему быстро наскучило, и он просто прослонялся весь день из угла в угол, искоса поглядывая на меня. Как он косоглазие себе не заработал, до сих пор удивляюсь. Наверное, ждал, когда у меня терпение кончится. Зря он так, мне пока было относительно комфортно. Насколько вообще может быть комфортно в его присутствии. Но безделье — занятие очень утомительное, и уже к вечеру на моего вредного муженька было жалко смотреть, выглядел он, мягко говоря, не ахти… Помятый какой-то, измученный. Понимаю, от безделья больше устаешь, легче телеги с мешками овса разгружать.

Следующие несколько дней он таскал меня с собой в неизменном кармане везде, где только можно было. А можно было как раз везде. Я, естественно, была жутко против (книжку не дали дочитать!), но кто ж меня, подневольную, спрашивал? Пришлось принимать меры.

Сначала мой муженек усиленно делал вид, что я всего лишь досадное шумное приложение к его драгоценной персоне, но на меня ведь сложно не обращать внимания, особенно когда я начинаю говорить. А говорила я в эти дни очень много.

Начала я изводить своего змееглазого муженька с самой обычной женской болтовни совершенно ни о чем: о нарядах, о погоде, о цветочках, в которых сама не очень разбиралась, о ночных кошмарах и прочей ерунде. Обычно это мало кто выдерживает, сбегает, но Полоз добросовестно терпел такое вопиющее издевательство (видимо, считал, что его цель стоила того, чтобы за нее так пострадать), хотя ему сильно мешало шумовое оформление в моем лице (или мордочке?).

Мы вот уже несколько часов сидели в его кабинете, в котором было столько золота, сколько не сыщется во всем Царстве Долины. Папашка бы удавился от зависти, увидев такое вопиюще бездарное отношение к благородному металлу. Здесь даже дверные петли и гвозди были из золота сделаны. Полоз пытался углубиться в какие-то бумаги, что-то пересчитывал, бубня себе под нос цифры, переписывал из одной тетрадки в другую, в общем, усиленно делал вид, что жутко занят, и я ему совершенно не мешаю. Гора скомканных листов бумаги со следами ошибок и клякс, наверное, была чем-то само собой разумеющимся?

Но вскоре мне самой надоело произносить монологи, и я начала задавать вопросы. Не то чтобы мне было очень интересно, чем же занимается мой муженек, а просто для того, чтобы не выглядеть сумасшедшей, разговаривающей сама с собой. Не помогло. На то, что меня все-таки слышат, указывала лишь очень быстро увеличивающаяся кучка испорченной бумаги.

Когда же я поняла, что это бесчувственное бревно просто так не проймешь, в ход пошла более тяжелая артиллерия в виде пения песен и оранья частушек, отчасти не совсем приличного содержания. Мне было плевать с высокой колокольни, что обо мне подумают окружающие, но на нервы мое пение действовало не только тому, на кого и было изначально рассчитано. Разномастный народ выбегал изо всех щелей посмотреть, кто и за что так сильно мучает умирающую в страшных муках кошку или водит ржавой пилой по стеклу. Ну что я могу поделать, если у меня с детства ни голоса, ни слуха нет? Никогда не думала, что неумение что-либо делать может оказаться так кстати.

Как же Полоза все это бесило! Но он продолжал стойко держаться, терпеливо объясняя всем подряд (но чаще игнорируя), что я — существо, не привычное к горному воздуху, и просто обязана развивать легкие по рекомендации лучших светил современного лекарского дела. Ему если и не верили, то тщательно это скрывали. Правильно, кто же против сына самого Владыки слово скажет? А когда я однажды выводила верхнюю «ля» в очень жалобной и слезоточивой народной песне про несчастную любовь прекрасной царевны к ужасному троллю, нас отловил сам Владыка и пригрозил обоих выставить вон из дворца, если Полоз не примет никаких мер по устранению этих мерзких звуков, очень громко называемых мною сольным вокалом.

— Я смотрю, у вас тут никто не любит народное творчество, — обиженно заявила я, внимательно дослушав гневную отповедь свекра, адресованную не столько мне, сколько моему муженьку.

— Эти вопли, от которых даже алмазы тускнеют, ты называешь народным творчеством? — полыхнул на меня зеленым взором Владыка и снова поднял глаза на сына. — Полоз, избавь меня от этого кошмара!

— Может, ты сам это сделаешь? — нагло предложил отцу мой муженек, скрестив руки на груди и слегка придавив меня в кармане. Специально ведь это сделал, гад!

— Это твоя жена, вот сам и разбирайся с ней, — рыкнул Владыка. — Но чтобы я больше этого показательного выступления не слышал! До сих пор в голове звон какой-то посторонний стоит.