Манюня пишет фантастичЫскЫй роман - Абгарян Наринэ Юрьевна - Страница 8

— Мужчины, ах, мужчины, чудаки! Скажи, Эмилия, ты допускаешь, что средь замужних женщин могут быть обманщицы такие? — вещала она, кряхтя, из-за сцены.

Отчаянно нагуталиненный Отелло метался в опасной близости от рампы и в порыве дикой ревности грозно щерился то на Эмилию, то на Кассио, а то вообще на третьего секретаря райкома, сидевшего по правую руку от Ба.

— Кхм-кхм, — волновался третий секретарь райкома. Ба на каждый «кхм» раздраженно косилась на него и остервенело обмахивалась пластиковым веером.

В какой-то момент безостановочных метаний с уха Отелло слетела тяжелая серьга и покатилась по сцене.

— Не нагибайтесь! — крикнул Яго и, подняв серьгу, собственноручно нацепил ее на ухо Отелло.

— Благодарю! — не растерялся Отелло.

— Каспарьяна, наверное, радикулит разбил. Вот Яго за него и нагибается, — зашептал кто-то сзади.

Вообще народ очень бурно реагировал на действо, развернувшееся на сцене. В волнующий момент убийства Дездемоны люди в зале повскакали с мест.

— Она не виновата! — крикнула одна особенно впечатлительная зрительница.

— Мужику лучше знать, — зашикали на нее мужчины.

Мы с Маней выплакали себе все глаза.

— Какая несправедливость! — перешептывались мы. — Почему он поверил Яго, а не Дездемоне!

Каринка весь спектакль сидела со скучающим видом и оживилась, только когда Отелло полез душить Дездемону.

— Слабак, — фыркнула она, — придушить нормально ее не смог, пришлось потом еще ножом закалывать!

И, пока Дездемона лежала на смертном одре с кинжалом под мышкой и, будучи бесповоротно мертвой, вздымалась грудью на весь зрительный зал, Каринка напряженно ждала, когда же с кровати закапает кровь. Так и не дождавшись крови, сестра фыркнула и окончательно разочаровалась в спектакле.

— Постановка дрянь, — при выходе из театра вынесла вердикт Ба, — но как Люся хрустела пальцами! Аж уши закладывало. Ей определенно нужно показаться врачу.

Выслушав наш отчет о спектакле, мама принялась с удвоенной силой уговаривать отца переехать в Ереван.

— Юра, я хочу для своих детей лучшего будущего. Театры, концерты, картинные галереи… — перечисляла она.

— Женщина, — прогрохотал папа, — у тебя есть два варианта: или живешь со мной в Берде, или со мной — в Берде. Выбирай.

— Неуступчивый бердский ишак! — рассердилась мама.

— Кировабадци! — не остался в долгу отец.

А потом в наш город приехали телевизионщики первого канала Армении. Снимать фильм о жизни провинциального городка и его жителей. Сначала они отсняли интервью с первым секретарем райкома, а потом попросили посоветовать им семью, о которой можно снять небольшой сюжет.

— Нам такую семью, которую не стыдно было бы на всю республику показать, — предупредили они.

— Есть у нас на примете хорошая семья. Многодетная, интеллигентная, а главное — уважаемая. Одну минуточку, — первый секретарь райкома поднял трубку, — Драстамат Арутюныч, как ты думаешь, согласится твой Юрик сняться для телевидения? Ну что ты сразу пугаешься? Сына, говоришь, хорошо знаешь? Откажет, говоришь? Тебе откажет, а мне не откажет, я его с пеленок знаю. Ну и что, что ты тоже его с пеленок знаешь! Ты отец, а я как-никак дядя Арменак.

— Сегодня погуляем, туда-сюда, — положил трубку Арменак Николаич, — попробуете нашей кизиловки,[6] шашлыков на свежем воздухе покушаете. А завтра, часам к пяти, поедете домой к Юрику.

— Нам бы лучше с раннего утра к ним заехать, — подал голос доселе молчавший молоденький оператор, — снимать долго.

— Тебя как зовут, сынок? — ласково обратился к нему Арменак Николаич.

— Альберт.

— А по батюшке?

— Альберт Сергеевич, кхм, — заволновался оператор.

— И родился ты в Ереване, да, сынок? И далее Араратской долины никуда не выезжал, да? И от мамкиной титьки недавно оторвался, да, Альберт Сергеевич?

Альберт Сергеевич вспотел, как мышь под метлой. Он испуганно заерзал на стуле, забегал глазками, сцепил руки в замок и инстинктивно прикрыл единственно важный, по мнению любого мужчины, орган. Арменак Николаич снисходительно проследил за манипуляциями бедного оператора и хмыкнул:

— Я на тебя, Альберт Сергеевич, с раннего утра посмотрю. После кизиловки.

В тот же день нам позвонила секретарша Арменака Николаича Кристина и предупредила о визите телевизионщиков.

Мама заволновалась. «Вот оно, — подумала она, — сегодня нас снимут на камеру, завтра покажут по телевизору, а послезавтра, глядишь, и в Ереван переедем».

Она окинула взглядом квартиру.

— Так. Помыть полы, протереть пыль, убрать с глаз долой корзинку с недовязанным свитером, заставить Наринэ доучить полонез Огиньского, заставить Каринэ дорисовать… что тут ребенок изобразил? — Мама повертела в руках рисунок. — Натюрморт с баклажаном и клубникой, надо же, какой интересный набор. Так, что еще надо успеть сделать? Испечь торт, украсить его ягодами… Ягоды!

Мама кинулась к телефону.

— Тетя Роза, к нам завтра телевизионщики придут. Снимать нашу семью. Нет, Юра еще не знает. И не узнает до последнего. Пусть люди приходят, а там я его перед фактом поставлю. Ну не выгонит же он их из дома! Тетя Роза, можно у вас немного замороженной малины попросить? Я хочу испечь торт, а украсить его совсем нечем. Хорошо, спасибо.

Через полчаса Ба была у нас. В одной руке она держала плетеную корзинку, а другой придерживала за шиворот Манюню. Манька отчаянно вырывалась и норовила припустить вперед на космической скорости.

— Тетьнадь, а можно я тоже буду вашей дочкой? — выдохнула она с порога.

— Можно, — рассмеялась мама.

— Ура! — запрыгала Манька. — Меня тоже покажут по телевизору!

— Ура! — обрадовались мы. — Нас всех по телевизору покажут!

К тому времени мы уже развили бурную деятельность, чтобы завтра блеснуть перед камерой всеми своими талантами.

— Жаль, — в спешном порядке дорисовывала натюрморт Каринка, — если бы знала, что нас снимать придут, нарисовала бы картину «Всадник без головы». Нарка бы наигрывала какой-нибудь скучный ноктюрн, а я в это время медленно внесла бы в комнату картину. А там конь, а на коне человек. Без головы. Вот бы мы их напугали! Они бы камеры побросали и убежали.

Манька села разучивать со мной полонез.

— Раз-и-два-и, раз-и-два-и, — подбадривала она меня и периодически хлопала по руке. — Ну сколько можно тебе напоминать, чтобы ты руку «яблочком» держала?

Ба выгрузила на кухонный стол банку сгущенки, сухофрукты, малину, лимоны, две пачки тыквенных семечек, банку красной икры, банку греческих маслин.

— Куда столько? — испугалась мама. — Тетя Роза, вы опять за свое?

— Икру детям, — предупредила Ба, — остальное — оглоедам с телевидения. И не делай мне мозг, Надя, лучше давай я тебе помогу.

И на кухне закипела работа. Мама с Ба споро взбили воздушное бисквитное тесто, пожарили и намололи кофе, приготовили крем.

Потом они заварили чай и сели немного отдохнуть.

— Все успеешь, не переживай, — громко отхлебнула кипяток из большой чашки Ба, — вот только как с Юрой быть?

Мама тяжело вздохнула.

Дело в том, что папа был совсем непубличным человеком.

— Только этого не хватало, чтобы я, словно тифлисский кинто,[7] людей развлекал, — отмахивался он, когда ему предлагали принять участие в каком-нибудь мероприятии. — Я скромный человек, и все эти публичные дела не для меня!

— Предупреждать его не буду, — решилась мама. — Когда люди завтра придут, я им кофе налью, тортом угощу, а там Юра с работы вернется, и ему ничего не останется, как безропотно сняться для фильма.

— Ну-ну, — хмыкнула Ба.

Мама допила чай, убрала чашку со стола, а потом заглянула в духовку. Вытащила корж и невольно залюбовалась им. Бисквит получился легким, воздушным и пах лимонной цедрой.

— Вот видите, тетя Роза, — повернулась к Ба мама, — главное — настраиваться на хорошее. Когда думаешь о хорошем, то все складывается как надо.