Неразрезанные страницы - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 4

Маня провела бы его по залам, уставленным тысячами потрясающих, интересных книг, она показала бы ему все полки – бери, сколько хочешь!.. Какое там «по экземпляру в одни руки»! Она надарила бы ему альбомов – дед всю жизнь любил живопись и собирал альбомы, хотя их было трудно, почти невозможно достать!..

Она познакомила бы его с Мариной.

Марина Леденева была директором книжного магазина «Москва» и дружила с Маней.

Вот дед удивился бы, узнав, что внучка дружит с директором этого магазина! Дед просто наверняка был бы горд, и Маня бы тоже немного погордилась собой, а ей как раз сейчас этого очень не хватало!..

Знакомый охранник пропустил ее внутрь, она проскакала по узкой лестничке и повернула налево, к кабинету директора.

– Маня, – удивилась Марина, не ожидавшая такого сюрприза. – Вот ты молодец, что заехала!.. А почему голая? Где пальто?

Марина Леденева всегда все замечала.

Громадный письменный стол, занимавший большую часть директорских покоев, был завален бумагами, книгами, дисками, папками и записными книжками. На стене висела смешная очкастая обезьяна, уткнувшая морду в объемистый распахнутый том – светильник, привезенный Леденевой из какого-то далекого далека. Поливанова обезьяну обожала и всегда с ней здоровалась.

Она поздоровалась с обезьяной, кинула в кресло портфель и втиснулась рядом, очень неудобно.

Марина наблюдала за ней, отложив работу в сторону, а потом взялась за телефон.

– Ты обедала?

Маня помотала головой:

– Да я не хочу!

Марина велела в трубку, чтобы «чего-нибудь принесли».

– Что с тобой?..

С Мариной Леденевой имело смысл разговаривать только честно и прямо – или уж совсем не разговаривать, и Маня выложила ей всю горькую правду своей сегодняшней жизни.

– …И, ты понимаешь, я ничего, ничего не могу поделать! Ну не идет у меня работа! И я знаю, что всех подвожу и что я идиотка, но ведь я не виновата! Я стараюсь. Правда стараюсь! Знаешь, самый ужасный вопрос, который всегда задают журналисты, – это «как вы начали писать и где вы берете сюжеты»! Так вот, я теперь не знаю ни как писать, ни где брать сюжеты!..

Она причитала, Леденева молча слушала, рассматривала писательницу голубыми глазищами в густых темных ресницах, и не понять было, о чем она думает.

Помощница Рита внесла подносик с кофейными чашками, пепельницей и бутербродами. Маня схватила бутерброд прямо с подноса, откусила, и Рита улыбнулась ей, как маленькой.

– Я приезжаю в издательство, – продолжала Маня с набитым ртом. Рита тихонько прикрыла за собой дверь. – Меня там отчитывают, как будто я… не знаю что… преступление совершила, и Анна мне говорит, если так будет продолжаться, то лучше вообще перестать писать!.. Зачем, говорит, это нужно, если читатели не могут дождаться очередной книжки, а мы ничего не смеем им обещать! И у нас убытки. И у вас убытки – она меня стала на «вы» называть, представляешь?!

– Ты так сердишься, потому что знаешь, что она права.

Маня заглотнула кусок бутерброда, как удав, и уставилась на Марину.

– Ну, конечно, – и та кивнула, чтоб Маня точно поняла, что не ослышалась. – Издательство – это такое же производство, как любое другое. Что я тебе объясняю, ты же не первый год работаешь! У них свои интересы, и они должны их соблюдать. Пишется тебе или не пишется – это, по большому счету, не их вопрос.

– Мурзик, – жалобно сказала Поливанова. Только ей разрешалось называть могущественную Марину Леденеву этим дурацким, глупейшим, идиотским именем! – Мурзик, и ты туда же?!

– Я не туда же! – с досадой возразила Леденева. – Я всегда говорю то, что думаю, ты прекрасно это знаешь!.. И я тебе говорю – ты не права и зря обижаешься. Собственно, ты и обижаешься именно потому, что не права. Ты должна сказать Анне: романа нет и не будет, а не кормить ее обещаниями, что завтра его напишешь! Ты же завтра ничего не напишешь?..

Маня Поливанова покачала головой. Глаза у нее налились слезами.

– Я теперь вообще не знаю, как писать. Я разучилась. Не могу.

– А ты… почему разучилась? Ты же раньше умела вроде!..

– Тебе смешно, а мне…

– Из-за Алекса?

С Мариной Леденевой имело смысл говорить только честно. Или уж не говорить вообще.

– Ну да, – призналась Маня Поливанова. – Он же на самом деле… писатель. А я кустарь и ремесленник!.. И я его люблю, Мурзик!.. Я с ним живу. И он пишет, и я пишу, понимаешь?! Только у него получаются шедевры, а у меня все больше какая-то ахинея. У него результат, и у меня результат!.. А я так не могу. Лучше совсем не писать, чем так позориться.

– А он тебе что говорит?

Маня шмыгнула носом, и Марина протянула ей коробку с салфетками. Маня выхватила одну и утерлась.

– Ничего он не говорит. Его моя писанина не интересует. Он и не читал никогда!

– Ты тоже его не читай. Чего зря расстраиваться!

Писательница Поливанова затихла, поморгала красными от слез кроличьими глазами, а потом осведомилась осторожно:

– Ты шутишь? Ты же шутишь, да?..

Марина пожала плечами. Голубые глазищи смотрели серьезно и, пожалуй, с сочувствием.

– Я не шучу. Если тебе мешает то, что он пишет лучше тебя, хотя я не знаю, как можно сравнивать такую… разную литературу, тогда не читай его. Ты делай свое дело, как делала его последние десять лет, или сколько ты там пишешь?.. И все встанет на свои места.

– Но ему нужно, чтоб я читала! – закричала Поливанова. – Ему важно мое мнение и важно, чтоб я знала его текст, он даже иногда советуется со мной!

– Ты решила стать Софьей Андреевной? Женой великого писателя, надеждой, опорой, переписчицей и матерью его детей?

И обе замолчали.

Маня, ссутулив плечи, смотрела в пустую кофейную чашку, а Марина в компьютерный монитор, на экране которого болталась какая-то таблица.

– Пойдем, по магазину пройдемся, – предложила вдруг Марина. – Книжки посмотрим. Ты что-то правда не в себе.

Поливанова пожала плечами. Ей было все равно.

Узкими коридорами они выбрались в торговый зал, полный народу, шумный, залитый ярким электрическим светом. Здесь толпились, проталкивались к полкам, читали, составив на пол сумки и пакеты, выкликали продавцов, когда не могли найти нужную книгу, повторяли в телефон: «Скажи еще раз, как называется? Как?! «Огнедышащая бездна»?! А, «Бездонный огонь»!

Маня брела следом за Мариной сквозь толпу, то и дело без надобности поправляя на носу очки.

…Не хочет она быть Софьей Андреевной, что за чепуха! Какая из нее Софья Андреевна, жена величайшего гения всех времен и народов Льва Николаевича Толстого, мастера изображать «картины народной жизни»?! И Алекс вовсе не Толстой, хотя, конечно, знаменитый писатель, и, по большому счету, его ничего не интересует, кроме работы, и Маня как-то незаметно для себя стала как будто частью его работы, «первым читателем», «восторженным почитателем», слава богу, переписчицей еще не стала – выходит, права Марина?! Да нет, этого быть не может! Алекс ни в чем не виноват. Она одна во всем виновата. Таланта у нее никакого нет, была работоспособность, да и та вся вышла, и Алекс тут ни при чем, – выходит, не права Марина!.. Но только раньше, до Алекса, у нее была собственная жизнь и собственная работа, которая с его появлением потеряла всякий смысл – разве можно писать плохо, когда рядом человек, который умеет писать хорошо, так хорошо, что захватывает дух?! И в том, что она, Маня Поливанова, живет нынче жизнью Александра Шан-Гирея, нет и не может быть ничего плохого и разрушительного для нее!

…Или может?..

– Чего тебе хочется? – озабоченно спросила рядом Леденева. – Детективчиков? Или, может, любовных историй? Или новых философских течений? Течения не советую. Там все больше про то, что жизнь дерьмо, человек по сути своей насекомое, и скорей бы наступил конец света.

Маня пожала плечами и наугад вытащила с полки какую-то толстую книгу.

– Марина Николаевна, – к ним протолкнулся охранник с витым шнуром передатчика, заправленным за ухо. Вид у него был озабоченный. – Мы его взяли. Милицию, тьфу, полицию вызывать?..