Родные и знакомые - Киекбаев Джалиль Гиниятович - Страница 26

Из лавки отправились прямиком к Ахмади-кураисту, гурьбой ввалились в дом. Объяснили, зачем пришли, попросили поиграть на курае. Ахмади, уже собравшийся ложиться спать, тоже поартачился, придумал отговорку:

— Нет, не выйдет, братишки, курай у меня переломился…

— Да нам хоть какой-нибудь звук, лишь бы поплясать! Так не уйдём! — настаивали ребята, и кто-то даже накинул на дверь крючок.

— Мы ж с угощением, Ахмади-агай!

Зекерия извлёк из-под полы бешмета длинную связку баранок и протянул хозяйке:

— На-ка, енгэ, повесь пока на гвоздь.

— И ставь самовар, енгэ!

Зекерия выгреб из кармана горсть конфет:

— Это тоже — к чаю!

Хозяин сдался. Он достал с притолоки курай, подул в него, с сомнением покачал головой:

— Не знай, получится ли с этим что-нибудь…

Затем, набрав в рот из стоявшего у двери кумгана [69] воды, впрыснул её в свою певучую трубочку. Присел на нары, опробовал инструмент, выдув протяжную мелодию.

— Вот так-то лучше! — одобрили парни.

— Ну, Ахмади-агай, давай-ка подровняем твои половицы!

Хозяин заиграл плясовую. Парни ударились в пляс.

Кто-то постучал в дверь.

— Откройте!

Узнали голос Талхи.

— Откроем, коль ты с деньгами…

— А сколько надо?

— Двадцать копеек.

Денег у Талхи не было. Побежал просить у отца. Усман-бай, узнав, зачем понадобились деньги, разгневался, даже пощёчину сыну дал. Чтоб помнил, с кем должен водиться.

А в доме кураиста парни, наплясавшись досыта, разбились на кучки, оживлённо беседовали.

Аитбай, обращаясь к хозяину, спросил:

— Слышал — говорят, тёзка твой ловушку Вагапа обчистил?

— Иди ты! Нет, не слышал.

— Кто, говоришь, обчистил? — заинтересовался один из парней, уловивший слова Аитбая краем уха.

— Да бузрятчик этот, с Нижней улицы.

— С него станется! Украдёт и не покраснеет.

— О чём речь? Кто украл, что украл?

— Говорю же — Ахмади медведя украл.

Теперь все обернулись к Аитбаю.

— Так он же его застрелил!

— А придавленного ловушкой медведя нельзя, что ли, застрелить?

— Вот именно! Очень удобно: приставляешь ружьё, куда хочешь, и стреляешь, а?

— Не-ет, ребята! Не украл он. Медведя-то можно считать хоть вагаповым, хоть ахмадиевым.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что Ахмади-бай винит в краже своего жеребчика Вагапа и Самигуллу. Они, говорит, конька зарезали и мясо съели. А голову, копыта и всякую там требуху Вагап сложил в ловушку для приманки. Потому Ахмади попавшего в ловушку медведя и забрал как своего. Сын его, Абдельхак, рассказывал.

— Выходит, бузрятчик не проиграл.

— Как же, проиграет он тебе! Он же не хуже того самарского вора…

— Что за вор?

— Есть сказка такая. Жили-были, говорят, два знаменитых вора. Один в городе Оренбурге, другой в городе Самаре. И решили они встретиться.

— Дружбу, стало быть, завести, а?

— Да. Вот однажды оренбургский вор отправился в Самару, отыскал того и говорит: «Рассказывают, будто ты очень ловко воруешь. Покажи-ка своё уменье». — «Нет, сначала покажи ты», — отвечает самарский.

— Ишь ты!

— Ладно, согласился оренбургский вор. «Ставь, — говорит, — свои условия». Самарский привёл его на берег реки и показал на дерево: «Вон там на верхушке ворон высиживает яйца. Заберись на дерево и вытащи яйца так, чтобы ворон не заметил». Оренбургский вор мигом забрался на дерево и вернулся с яйцами — ворон и не пошевелился.

— Надо же! Вот это ловкость! А дальше?

— А дальше оренбургский должен поставить своё условие. Думал-думал и, наконец, придумал. Показывает на человека, идущего по улице: «Оторви на ходу от его сапога каблук так, чтобы он и не заметил».

— Алля-ля! Ещё и на ходу!

— А самарский вор отвечает: «Зачем от его сапога отрывать? Я уже от твоего оторвал». И вытаскивает из кармана каблук от сапога оренбургского вора. Тот, пока на дерево слазил, оказывается, каблука лишился… Так вот, наш бузрятчик не хуже этого самарского вора. Не из тех он, кто проигрывает, — заключил Аитбай.

Сунагат выслушал сказку, не проронив ни слова. Когда парни засмеялись, он тоже выжал улыбку, но чувствовал в душе неловкость, даже слегка покраснел от стыда: ведь речь шла об отце Фатимы.

А парни продолжали промывать косточки подрядчика Ахмади, даже в родословной его покопались. Каждый старался сказать о богатее что-нибудь позлей. Хозяин дома, Ахмади-кураист, тоже вставил слово:

— Всю жизнь он такой — за чужой счёт ест…

— Материнскую линию тянет. У него дядья со стороны матери воры были известные.

— И он в течение всего дарованного всевышним дня только о воровстве и думает. В прошлом году, рассказывают, Ахмади пытался у сосновского Ефима жеребчика оттягать.

— Руки у него длинные, что твои жерди.

— При таком богатстве не к лицу бы ему у бедняка последний кусок хлеба изо рта вырывать.

— Ловок по чужим ловушкам шастать.

— Так ведь, чтобы свою построить, надо плечи крепкие иметь.

— Ловушку строить — это вам не лубья, сидя на коне, пересчитывать, — снова вставил слово кураист. — Не кнутовищем тыкать…

— Да уж, надо попотеть. На ловушку брёвен уходит почти как на полдома.

— А и тычет-то он не по совести, приворовывает.

— Ничего! Нарыв когда-нибудь да прорвётся.

— Надо его, борова, под суд отдать. Хватит, попользовался чужим!

— Старик Вагап больно смирный, не получится у него…

— А если бы подал в суд, то заставил бы заплатить за медвежью шкуру.

— Как же, вырвешь кость из собачьей пасти!

— Самигуллу в краже винил, а сам украл, а?

— Вор кричит: «Держите вора!»

— Точно!

Вечером о воровстве подрядчика говорила молодёжь Верхней улицы, а утром заговорил весь аул.

Самигулла злорадствовал. Едва люди заводили речь об украденном медведе — он пользовался случаем, чтобы посрамить своего обидчика.

— Вот где вор-то! Вот оно воровство! — встревал он в разговор. — А ещё сваливал на меня задранного зверем коня!

Вагапа подговаривали подать на Ахмади в суд. Тот колебался. Обратился за советом к старшим по возрасту, сходил к старосте.

— Решите это дело по-мирному между собой, — посоветовал Гариф.

Разговор о том, что Вагап будто бы собирается судиться, дошёл и до Ахмади. Он тоже отправился к старосте, но не стал спрашивать совета, как быть, а только выразил своё отношение к намерению Вагапа:

— Люди у нас готовы друг другу глотки перегрызть!

Впрочем, ясно было, что Ахмади всё ж пришёл за советом и поддержкой. Однако староста лишь повторил ему то, что сказал Вагапу:

— Решите это дело по-мирному между собой.

Обескураженный Ахмади отправился к мулле Сафе. Но и тот, кажется, настроился подпевать голодранцам.

— Священная Книга осуждает рибу [70], — сказал мулла. — Что случилось, то случилось, об этом знать тебе. Коль допустил ошибку, ублаготвори бедняка чем-нибудь, договорись с ним, и делу конец.

Жители Верхней улицы — в большинстве своём по фамилии Галиевы — настраивали Вагапа на решительные действия. Усердствовал и Самигулла, вновь и вновь приходил к Вагапу, уговаривал:

— Ты это дело, сват, так не оставляй. Подай в суд. Я свидетелем пойду. Надо проучить его хорошенько.

Ахмади поначалу не хотел ронять своё достоинство — ни приглашать Вагапа на переговоры, ни идти к нему не собирался. «Чтоб я пошёл на поклон к этому нищему! — думал подрядчик. — Сам заявится».

Но Вагап не заявлялся, а страсти в ауле накалялись. В конце концов Ахмади послал на переговоры Исмагила.

— Ахмади-агай предлагает договориться по-мирному, — сообщил посол Вагапу. — Обещает тебе на расплод козлёнка, просит на том и покончить…

Вагапа это разъярило.

— Не видал Вагап козлёнка! — закричал он. — Ишь, чем хочет откупиться! Суд разберётся!