Золотая петля - Кервуд Джеймс Оливер - Страница 27

Глава XXIII. ОЛАФ АНДЕРСОН

Бегство Блэка так поразило Филиппа, что, не подумав даже о Селии, он привскочил на колени. Тотчас же пробудилась и девушка. Он подхватил ее и крепко прижал к себе. Она увидела блестевшее перед нею дуло револьвера и в следующий затем момент перевела глаза на опустевшее место, на котором до этого находился Блэк. Светила ущербившаяся луна. Филипп быстро огляделся вокруг, Блэк исчез бесследно. Затем он увидел ружье и глубоко, с облегчением, вздохнул. По какой-то непонятной причине Блэк не захватил его с собой, и об этой причине Филипп догадался не сразу. По всей вероятности, Блэк бежал именно в ту самую минуту, когда Филипп ворочался, употребляя невероятные усилия, чтобы проснуться. У него не оставалось времени ни на что другое, как возможно скорее убежать в более темное пространство, и уже некогда было думать об оружии, которое к тому же лежало рядом с Селией на снегу. Очевидно, Блэк предполагал, что Филипп находился только в полусонном состоянии, и заметил на его коленях большой, блестевший в лунном свете револьвер.

Оставив Селию закутанной в ее меха, Филипп встал на ноги и тихонько подкрался к снежному сугробу, около которого помещался его пленник, и стал приглядываться к его следам. В это время к нему подошла и Селия, держа винтовку наготове. Она широко открыла глаза и вопросительно и с испугом смотрела ими то на Филиппа, то на красноречивые следы на снегу. Он был рад, что она не могла задавать ему вопросов, на которые ему пришлось бы отвечать. Затем он сунул револьвер к себе в кобуру и взял у нее винтовку. При тех крайних обстоятельствах, которых теперь нужно было опасаться, ружье могло оказаться более полезным, чем револьвер. А что чего-то надо было опасаться, он был твердо убежден. Его только удивляло, почему именно Блэк его не убил, вместо того чтобы бежать. Он откровенно признался в этом Селии, но и на этот раз остался доволен, что она его не поняла.

— Все дело было в револьвере, — сказал он. — Он подумал, что я только закрыл глаза, а не сплю. Но если бы револьвер как-нибудь сполз у меня с колена, то тогда — пиши пропало!

Он попытался улыбнуться, но это у него не вышло. У него не выходило из головы, что каждую секунду из этой серой, освещенной луною дымки или из вот этих самых теней, которые сгустились вдоль берега, можно было ожидать конца.

Если он сначала и надеялся скрыть от нее весь ужас положения, то теперь, усаживая ее на сани, отлично понимал, что это ему не удалось. Он увидел это по ее глазам. Она сама по себе догадалась обо всем и, когда он наклонился над ней, вдруг обняла его за шею, и он услышал у себя на груди ее рыдания, которые она и не пыталась скрыть. Затем они поцеловались, и он бросился от нее к собакам.

Псы уже проснулись и, услышав его команду, угрюмо стали потягиваться и занимать свои места в запряжке. Как только сани тронулись в путь, Филипп стал размахивать над их спинами плетью, и они постепенно разошлись. Прямо перед ними развертывалась белая равнина Медной реки, и скоро собаки неслись по ней уже так быстро, точно бежали к себе домой. Филипп бежал рядом с ними, подсчитывая в кармане патроны и молил судьбу, чтобы рассвет наступил раньше, чем на него успеют напасть эскимосы. Пред ним стояла только одна задача — это не ударить лицом в грязь в последней борьбе за Селию, и он желал рассвета, чтобы выполнить все как можно лучше. В его распоряжении было тридцать патронов, и он будет расходовать их все время, пока не доберется наконец до жилища Армина, а там уж все остальное пусть решает сама судьба!

Но впереди оставались еще целые часы свинцово-серой ночи. Филипп подгонял собак, называя их теми именами, которыми их звал и Блэк, и время от времени пускал в дело длинный кнут, посвистывавший над их спинами. Лед на Медной реке был тверд и гладок. То и дело они попадали на целые пространства его, совершенно лишенные снега, и тогда Филипп садился на сани и сам и ехал рядом с Селией, все время оглядываясь назад в белесоватую тайну ночи. Было так тихо, что шум от бежавших по льду собак раздавался, как щелканье маленьких кастаньет. Слышно было также, как они тяжело дышали. Полозья из китовой кости на санях потрескивали, точно протестовали против того, что на них ехали не по снегу, а по льду. Кроме этих звуков, никаких других Филипп больше не слышал, за исключением только своего же собственного дыхания и биения собственного же сердца. Миля за милей Медная река уходила назад и оставалась за ними. Исчезли последнее дерево и последние кусты, и на востоке, севере и западе не было видно конца этой беспредельной пустоте великой полярной равнины. Воспоминание об этой ночи казалось потом Филиппу кошмарным сном всю его жизнь. Он долго еще помнил, как, оглянувшись назад, вдруг увидел красный серп заходившей ущербившейся луны, как наступила затем непроглядная темнота и как он нетерпеливо стал подгонять собак, часто сам впрягаясь в их упряжь, чтобы им помочь, и наведываясь иногда к Селии, чтобы лишний раз ее обнять и уверить ее еще и еще раз, что все идет как нельзя лучше и обстоит благополучно.

Наконец после целой вечности наступил рассвет. То немногое, что должно было исполнять роль дня, последовало затем так же быстро, как и полярная ночь после сумерек. Стали быстро рассеиваться тени, точно выше поднялись берега, и безбрежный простор тундры вырисовался перед глазами, точно выплыл вдруг из целого моря рассеявшегося тумана.

В течение последней четверти часа, в которой ночь боролась с наступавшим днем и наконец признала себя побежденной окончательно, Филипп особенно настойчиво оглядывался назад и напрягал зрение, чтобы увидеть, нет ли за ними погони. И только одна Селия смогла наконец оторвать его глаза от того пути, по которому, как он думал, должны были гнаться за ними враги. Все время она смотрела вперед, прямо на север, и только теперь увидела нечто, что заставило ее громко вскрикнуть. Филипп вздрогнул, точно над его ухом вдруг раздался ружейный выстрел.

Он обернулся в ту сторону, куда смотрела и она, и увидел поднимавшуюся около леска струйку дыма. В следующую затем минуту перед ним обрисовалась избушка. Он перевел глаза на Селию и по ее лицу прочел все остальное. Она вдруг зарыдала и стала говорить что-то такое, чего он не мог понять, но он уже догадывался, что их бешеная скачка окончилась победой и что это было жилище ее отца Армина. И что Армин был жив. Значит, Блэк их не обманул. До сих пор Филипп еще стойко выдерживал напряжение всей этой ночи, но тут уж нервы ему изменили, и он вдруг ощутил в себе неудержимое желание плакать и смеяться. Но он был мужчиной, и у него не вышло ни того, ни другого. Он только продолжал всматриваться в избушку, не мигая, пока наконец Селия не обернулась к нему и не оказалась у него на руках. В этот момент конечного торжества силы оставили ее, а затем случилось то, что сразу вернуло Филиппу всю его бодрость.

Что-то крича и размахивая руками, к нему кто-то бежал.

Филипп не мог разобрать слов, но сразу же сообразил, что это был не эскимос, а белый. Он остановил собак и, взяв револьвер, отправился навстречу. Сердце у него билось, в висках стучало. Что-то подсказывало ему, что это был не отец Селии, а кто-то другой.

Он ускорил шаг и через минуту уже стоял лицом в лицу с неизвестным.

Незнакомец оказался настоящим великаном. Его длинные светлые волосы падали ему на плечи. Голова его была обнажена, он задыхался, и все лицо у него было в крови. Казалось, что его испуганные глаза, когда он глядел ими на Филиппа, готовы были выскочить из орбит. А Филипп, чуть не выронив от изумления револьвер, стоял, разинув рот и не веря своим глазам.

— Боже мой! — воскликнул он наконец. — Да никак это вы, Олаф Андерсон?

Глава XXIV. ОСАДА

Вслед за первым неуверенным и растерянным взглядом шведа в его глазах вдруг появилось выражение радостного признания. Не произнеся ни слова, он, как утопающий, ухватился вдруг за руку Филиппа и продолжал пристально на него смотреть, точно не был вполне уверен в том, что видел перед собой действительно Филиппа, или точно все еще не доверял своим глазам. А затем он широко улыбнулся. Только один человек во всем мире и мог так улыбаться, как Олаф Андерсон. И несмотря на кровь и на опухшие черты лица, он точно вдруг преобразился. Все любили этого белобрысого шведа за эту его улыбку. Его сослуживцы клялись, что Олаф так и умрет с этой своей улыбкой, потому что чем хуже было положение, тем шире расплывалось его лицо от этой улыбки. Но на этот раз оно расплылось еще вдвое шире, потому что положение стало лучше.