Миф о вечной империи и Третий рейх - Васильченко Андрей Вячеславович - Страница 42

Мы живем сейчас именно в таком мире. Но не в мире Карла Маркса. У нас есть все поводы указать на просчеты, допущенные марксизмом в своих вычислениях, — социализм не желает признать, что он допустил принципиальную ошибку. Именно поэтому революция в равной степени потерпела и экономическое, и политическое поражение.

Материалистическая философия соответствует материалистическому мировоззрению. Когда в России и Германии полыхнула революция, казалось, что наступил первый год нового летосчисления, который должен был доказать марксистский тезис, что бытие определяет сознание людей, а не наоборот. Причем материалистическое понимание истории опиралось только на экономическое бытие.

Материалистическое мировоззрение антропоморфно по своей сути. Оно указывает не метафизический путь наверх, а рационалистический вниз: оно ошибочно предполагает, что человек сам выбирает этот путь. Причиной этих убеждений стал духовный настрой, который пришел к человеку вместе с эпохой Просвещения. До этого момента мышление человека было космическим. Оно находило свое обоснование в идее Божественного воздаяния. Оно сохраняло духовную имманентность. Теперь же рассудок полагался на гордость; очень странную гордость, так как мы считали, что в человеке видим животное. Ничего не имея против животного, но очень много — против самого человека. В мифических представлениях гуманистов все еще акцентировалась тайна связи между существом и Создателем. Но просветители превратили человека в ГЬошгпе machine, в живой автомат, который был чудом из слякоти. При объяснении акта творения они прибегали не к Создателю и его созданиям, а к помощи качеств материи, из которой было создано существо и в которой оно жило. Тщетно перерывались пласты наследия Руссо. Его растительный идеал должен был быть филантропическим, но придал материалистичному повороту мышления только сентиментальную сторону и абсолютно уверил людей в их животности. Французская революция предприняла политическую проверку этого, когда требовала особых политических прав для просвещенных людей, категорически выводя это требование из их «физической потребности».

Мышление нашего народа восстало против подобного унижения человека. Появились мыслители, которые ставили перед человеком задачу, основанную не на плотских, а на духовных потребностях. Их великая мысль заключалась в воспитании человеческого рода: надо было вновь обрести то, что было утеряно! Их идеал универсальной истории не имел ничего общего с механическим «прогрессом», но с восторженным неистовством стремился вернуть человеку его отброшенные идеалы. Но на пике идеалистической культуры, которую мы смогли спасти в рационалистическую эпоху, прозвучали слова, что итогом развития любой культуры являются не права человека, а человеческое достоинство. Прошло почти 100 лет, как Кант произнес: «Человек не может слишком много думать о людях».

Но эта мысль была слишком возвышенной для людей. Преемники Канта, жившие после него, понимали это настолько хорошо, насколько им удавалось. Они жили непосредственно в последующее время на все еще значительном духовном уровне. Они были успокоены этим достигнутым уровнем. Они успокаивали сами себя. В этой идеалистической образности, в которой они почерпнули свои представления. В этом идеалистическом понимании истории, в котором они обобщили эти соображения. Поэтому идеалистическое понимание истории, которое объясняло человеческое бытие через человеческое сознание, постепенно становилось общепринятой привычкой. В этом положении начало наступление материалистическое понимание истории, которое стремилось постичь историческое бытие через мощь экономических условий. Это произошло сразу же после Гегеля. Идеалистическое понятие развития, эволюции теперь трактовалось как биологическое. Для Маркса было логично, что диалектика, которую он позаимствовал у Гегеля, как он сам говорил когда-то, «переворачивалась верх ногами», и снова можно было видеть реализм вещей, к которым относилась эта диалектика. Он мог различить под «мистическим покровом» не только «рациональное зерно», но и наполнить этот покров материальным и одновременно агитаторским содержанием, что имело политическое значение.

В обществе в то время сами по себе происходили большие и далеко идущие изменения. Развивалась индустрия. Появилось четвертое сословие. Предприниматель превратился в капиталиста. Наступал век мировой экономики, чьи предпосылки формировались в Англии. Эти социальные изменения хотели, чтобы их заметили. И материалистическое понимание истории полностью соответствовало им, в то время как идеалистическое воззрение отказывалось видеть эти социальные проблемы. Материалисты делали то, что люди с высшим образованием не умели, да и не хотели делать: они предъявили наглядность, которой не хватало, опыт, действительность, эмпирическую вещественность, социалистическую настойчивость и даже, с некоторой оговоркой, научность. Они были поборниками натуралистичных воззрений и принесли субстанцию. В этом заключалась их заслуга. Но в этом крылось и их слабое место. Они только констатировали, но ничего не объясняли. Если идеалисты в конечном счете довольствовались тем, что раскрашивали пустоту эпигонских воззрений, которые обладали некоторыми историческими контурами, то материалисты удовлетворялись подножным материалом, который для своих политических целей подыскивали на улицах и фабриках. Еще позитивизм, по меньшей мере в его французской версии, открыл этот мировоззрение. В трактовке христианства, присущей ученикам Сен-Симона, можно было найти и пафос, и эмфазу, и романтику. Они проповедовали восстановление плоти, объявляли о грядущем счастье на земле, которое должно было охватить людей вообще. Но впоследствии позитивизм забыл о людях, и Конт уже объявлял, что для него вообще не существует «собственно человека»: «Существовать может только человечество, которому наше общество обязано всем своим развитием».

Материалистическое понимание истории совершило прорыв как общественная наука, которая имела отношение к обществу будущего, примеряла его к настоящему и, как она полагала, обосновывалась прошлым. Она прежде всего стремилась заполнить пробел, оставшийся после Гегеля, который ограничивал историю лишь историей государств. Маркс позже отрицал, что видел в «экономическом моменте» решающий исторический фактор. Марксисты ссылались на то, что в «тезисах будущих разработок» он предусматривал «нации, расы и т. д.». Сам Энгельс соглашался с этим в одном из поздних писем: «Сначала мы сделали главный упор на выведение политических, правовых и прочих идеологических представлений, через которые мы пытались оказать воздействие, исходя из основных экономических фактов. Тогда мы пренебрегли формальной стороной, отдавая приоритет содержанию: как и каким способом эти представления будут претворяться в жизнь». Но это была очень запоздалая мысль. Она была высказана вовсе не для того, чтобы что-то исправить или изменить в материалистическом понимании истории. Напротив, она была недостаточной и случайной, она скорее вновь указывала посредством авторов на материалистическое восприятие истории, и мы можем сказать, что Маркс и Энгельс считали излишним улучшать свою теорию, дабы избежать каких-либо «недоразумений». Материалистическое восприятие истории лишено какой-либо двусмысленности. Ее значение заключается как раз в ее неуклонной односторонности, которая была продумана до самого конца, и как кирпичик была вставлена в стену исторического мышления. Но в этом кирпичике ничего не надо исправлять, его нужно выбить. Если бы Энгельс и Маркс действительно с запозданием занялись пересмотром своей теории, то они были бы вынуждены признать, что вся ее структура основывалась на предвзятых мнениях. Но они никогда не делали этого, так как никогда не сомневались. Они были уверены в ней. Их жизнь не закончилась трагедией мыслителя, а потому она не была великой. Пожалуй, они придерживались только слов Энгельса об «основных экономических фактах», из которых они добросовестно, но вместе с тем неуступчиво создали здание материалистического восприятия истории. По этим «основным экономическим фактам» мы можем оценить и общее здание теории. Это всего лишь одна из систем, но отнюдь не единственно возможная, как полагали Маркс и Энгельс. Скорее, это система такая же эфемерная, как и их время. Но они полагали, что обосновали ее со всех сторон и стали пророками завтрашнего дня, критиками сегодняшнего общества и прозорливыми историками, способными объяснить вчерашний и даже позавчерашний день.