Каникулы юной ведьмы - Янышев Ренат - Страница 7

— Ну, во-первых, когда ты улетела, я сначала подумал, что ты… ну… насовсем, в общем… и вообще, я решаю, что надо и что нет; а во-вторых, Кузьма Петрович твой крестный, я тебе говорил, если ты помнишь. Когда ты родилась, он даже приезжал в Питер на крестины.

— В Ленинград.

— Ну да, я и говорю об этом. Так что он тебя в обиду не даст и защитит. А то, что ты животных лечишь, что ты ведунья, — уже вся деревня знает. Но про твои полеты еще не разнюхали. Так что летать будешь только по ночам, и только под моим присмотром.

Я не выдержала и рассмеялась. Вслед за мной тут же расхохотался дед Кузя. Папа сначала переводил глаза с меня на крестного и обратно, потом заулыбался, а после, когда до него дошел смысл им же сказанного, тоже стал, простите за грубость, ржать как конь. И то ли солнечные зайчики, скачущие по стенам, были тому виной, то ли что — то другое, только мы никак не могли остановиться. Рядом были остатки прошлогодней соломы, и мы втроем повалились туда, держась за животы. Если кто-то проходил рядом, то ни за что не понял бы, что здесь смеются люди. Захлебывающееся повизгивание деда Кузи, переходящее в похрюкивание, совершенно павианий, лающий смех папы (я однажды такой слышала в зоопарке), переходящий в уханье филина, и мое поскуливание, потому что громко смеяться я не могла и только дергала ногами. Мы смеялись до колик, а остановиться не могли.

Наконец мы отсмеялись, но еще долго сидели, держась за животы и всхлипывая.

Чуть попозже папа все же вернулся к верстаку и приладил руль.

— Ну, попробуй!

Я взялась за руль и уселась на новое сиденье, слегка согнув ноги в коленях. Оказалось очень удобно — словно садишься на большой трехколесный велосипед, а не на метлу, и держаться гораздо лучше. А то я заметила по ночному полету, что не очень-то удобно управлять метлой, держась за черенок. Метла все время забирает в сторону той руки, которую я держу на ручке впереди. Да и, если честно, попе не очень удобно долго сидеть на узком черенке. Ну-у, теперь полетаем!

Однако ничего не произошло. Я не смогла подняться в воздух. Я пробовала еще и еще, начала скакать по земляному полу сарая, но все тщетно. Метла меня не слушалась. Я стала потихоньку всхлипывать, стараясь сдержать рыдания, охватившие меня. Что со мной случилось? За что? Я хочу летать.

— Говорил я тебе, Тимофеич, нельзя металл ставить. Давай с дерева строганем, и вся недолга. Послушай, что тебе дед говорит. Уж я-то знаю, что можно, а что нельзя. В крайнем случае, пусть катается на простой, без сиденья.

У меня даже дыхание перехватило. Действительно, чего это я? Это же метла не хочет летать, а не я.

Папа недоверчиво пожал плечами, но отправился в глубь сарая подыскивать подходящие доски. Я всегда любила смотреть, как работают с деревом, строгают его рубанком и шкурят, тем более что это делают для меня.

Дед Кузя лез к папе с советами и время от времени пытался сам встать за верстак. День еще только клонился к закату, а выгнутый руль и деревянное сиденье уже были готовы. Они опять заспорили, как крепить. Папа хотел все соединить на Шипах и клею, а крестный утверждал, что это надо делать только с помощью сыромятных ремней.

Уяснив себе, что, если верх одержит папа, придется ждать сутки, пока клей высохнет, а если дед Кузя с его ремнями, то хоть сейчас лети, я приняла сторону деда и вступила в спор. Папа немного обиделся, но сдался под нашим давлением.

Крестный очень шустро обернулся, сбегал домой и вскоре победно потрясал в воздухе зажатыми в кулаке длинными полосками кожи. Их тут же замочили в бочке с водой, и мы пошли на ужин в дом к тетке Варваре.

Едва завидя нас, тетка Варвара поманила меня из сарая, где она сидела на перевернутом ведре и доила корову. Струйки тоненько звенели о края ведра, уже наполненного более чем наполовину. На землю опускалась вечерняя прохлада, и от надоенного молока поднимался легкий парок.

— Ну-ка, подай мне кружку, Никочка! — скомандовала хозяйка.

Я послушно передала ей металлическую кружку и наклонилась, чтобы получше рассмотреть, как доят корову. Тетка Варвара одной рукой подставила кружку, а потом большим и указательным пальцами протянула вниз один из сосков. Причем так безжалостно, но корова даже не шелохнулась. Взык-взык — и кружка заполнилась, тут же оказавшись перед моим лицом.

— Выпей! В городе ты никогда такого не попробуешь.

Я заглянула в кружку. Там даже не было видно молока. Над ним возвышалась пузырящаяся шапка голубоватой пены, словно у пива. И у этого молока был такой душистый аромат и сладковатый вкус, что я и опомниться не успела, как кружка оказалась пустой. А мой язык вовсю слизывал пену с верхней губы.

— Ну вот! — удовлетворенно поцокала тетка Варвара. — А еще?

Я не отказалась, и вскоре вторая кружка теплого-теплого молока оказалась в моем желудке, сразу наполнив его какой-то удивительной сытостью. Так что даже и на ужин расхотелось идти.

— Никочка, посмотри Пеструшку, а? Все ли у нее хорошо? А то что-то молока давать стала меньше, — вдруг попросила тетка, когда я уже выходила из сарая.

«М-да, приходи к нему лечиться и корова, и волчица… Началось. К концу лета я стану знатным ветеринаром. Или ветеринаркой? В общем, кем-то стану, это точно», — подумала я и уже привычно прищурилась, рассматривая хозяйскую корову. Но Пеструшка была абсолютно здорова, что я и сообщила тетке Варваре.

Но даже когда я повторила, что беспокоиться не о чем, тень сомнения не исчезла с лица хозяйки.

После ужина мы вернулись в сарай. Взрослые зажгли свет, и сразу клубы мошкары переместились с улицы поближе к лампе. Кожа уже разбухла, и папа с крестным приступили к работе. Они выкручивали жгуты и изо всех сил растягивали кожу. Их лица покраснели от натуги, зато вскоре дед Кузя удовлетворенно крякнул, оценивая свою работу, и протянул мне метлу с аккуратными седельцем и рулем.

Я тут же уселась (конечно, настоящее кожаное седло было мягче, но ничего) и, о чудо, тут же взлетела. Сделав пару кругов под стропилами сарая, я поняла, насколько удобнее теперь летать. Это все равно что после самоката сразу же сжать руль горного велосипеда. На улице уже стемнело, и я легко выскользнула на простор. Свечкой ввинтившись в высоту, я подумала, что надо бы как-то отблагодарить взрослых. И, не придумав ничего лучшего, со всего разгону влетела в сарай и подцепила на передок метлы лицом к себе деда Кузю и в то же мгновение умчалась обратно в небо. Крестный пребольно схватил меня своими узловатыми пальцами, ровно клещами, за плечи и в ужасе распахнул глаза и рот. Его развевающаяся на ветру борода была такой потешной, что я от смеха не услышала, что он там говорил мне. Уловила только что-то о земле. И тут же поняла, что, наверное, деду Кузе неудобно лететь спиной, он же ничего не видит, да и мне приходилось лететь чуть-чуть боком, чтобы смотреть вперед.

Я решила вернуться, но теперь перед сараем садилась уже аккуратнее. Дед Кузя почувствовал под собой землю и тут же стал опускаться. Папа подхватил его на руки и перенес на лавочку перед домом, гневно бросив мне:

— Быстро воды!

Я кинулась бегом в дом, сообразив, что сделала что-то нехорошее. Когда я вернулась со стаканом воды, дед Кузя уже почти ровно сидел на лавочке, опираясь лишь одной рукой, другой рукой он теребил ворот рубахи:

— Ты не ругай ее, Тимофеич, она ж не со зла, — тут он принял от меня стакан, медленно, маленькими глотками выпил все до дна и поднял на меня глаза, — стар я, Ника, уже для таких игрищ! Ишь, мотор-то и прихватило. — Он стал потирать грудь в области сердца. — Но ничего, все обойдется, не впервой.

Я стояла, не зная, что сказать. Мне хотелось подойти и обнять крестного, пожалеть его, но я боялась сделать еще что-нибудь не так. И тут папа повернулся ко мне, словно только сейчас заметил:

— Ну-ка, марш домой и спать! Никаких полетов сегодня тебе не будет! Совершенно ничего не соображаешь!

Он распалялся все больше и больше.

— Ты хоть когда-нибудь будешь думать? Ведунья, называется! А ума ни на грош!