Родишься только раз - Юрца Бранка - Страница 16

— Опять не угадала! Я буду читать стихи!

— Поди ж ты! — удивилась мама.

— Сестра Фелициана уходит от нас, и я буду декламировать. Послушай:

Мама обрадовалась. Она частенько читала нам стихи, которые выучила еще в крапивской школе. Чаще всего она читала стихотворение Енка[7] „Шуми, Адриатика! В прежнее время была ты славянской…“.

Мама посмотрела на меня с надеждой.

— А ты сумеешь его прочесть?

— Я же выучу!

Весь вечер я бубнила:

Я бубнила все громче и громче.

Брат, учивший свои уроки, бросал на меня сердитые взгляды и вдруг крикнул:

— Эй, ты, может, на сегодня хватит?

Мама, знавшая, что я должна назубок выучить стихотворение, взяла меня под защиту:

— Оставь ее. Пусть учит. Она будет выступать на сцене, на прощальном торжестве.

Брат вылупил глаза:

— На каком таком торжестве?

— Сестра Фелициана уходит. В ее честь будет торжество, а я, любезный братец, буду декламировать! — не преминула похвастаться я.

— Кто бы мог подумать! Значит, ты у нас без пяти минут артистка!

Брат издевался надо мной.

— Мама, Кирилл дразнится!

Мама посмотрела на нас серьезным взглядом и спокойно сказала:

— Учите каждый свое и не шумите!

Я зубрила стихотворение. Но как я ни старалась говорить тихо, у меня это не получалось. Голос мой звучал все громче и громче.

Брат заткнул пальцами уши и тоже стал учить громче. Оба мы так кричали, что у мамы разболелась голова.

На следующий день я уже декламировала без запинки и держалась на сцене так, как меня научила сестра Клементина.

Сначала я поклонилась воображаемой публике, потом выпрямилась и начала стихотворение. Правой рукой я показывала вдаль, куда хотела улететь птичка, а когда песня звала птичку вернуться, я смыкала руки, как бы прижимая ее к своей груди.

Брат уже терял терпение. Моя декламация наполнила всю кухню.

— Не я ли говорил, что у нас завелась великая артистка? — съязвил он, состроив отвратительную рожу.

Началась отчаянная перепалка, завершившаяся дракой и слезами.

Брат просто завидовал мне, потому что сам еще никогда не выступал на сцене.

Вечером, уже лежа в постели, я подумала: „А что, если я и вправду когда-нибудь стану артисткой?“

В день прощального вечера мама дала мне чистый выглаженный фартук и завязала на макушке красный бант. Я посмотрелась в зеркало и пришла в восторг от собственной внешности.

Сестра Клементина осталась мною довольна. Я прочла стихотворение перед классом. Поклонилась, как настоящая артистка, показывала вдаль и обнимала птичку. Сестра Клементина в знак одобрения взяла меня за подбородок и погладила по щеке.

— Я уверена в тебе, — сказала она. — Я знаю, ты не подкачаешь.

Мне было так хорошо и приятно, будто я погрелась на теплом весеннем солнышке.

Я буду декламировать. Я хорошо прочту стихотворение. Как настоящая артистка. И пусть брат лопнет от зависти!

Одноклассницы смотрели на меня с восхищением.

Но вся моя радость улетучилась, когда сестра Клементина объявила, что прощальный вечер состоится не в нашем классе, как я предполагала. Значит, мне придется выступать в чужом классе, на чужой сцене и перед множеством незнакомых девочек. Сникшая и удрученная, вошла я в класс, где собрались все девочки, которых сестра Фелициана учила пению. Здесь было так тесно, что просто яблоку негде было упасть. Девочки, примостившиеся с краешку парты, то и дело шлепались на пол. Слышались крики, смех и плач.

Монахини тщетно пытались угомонить разжужжавшихся учениц. Но вот на кафедру взошла сестра Фелициана, и весь наш улей сразу притих.

Сестра Фелициана стояла перед нами, как изваяние, спрятав руки в широкие длинные рукава. Мы видели только ее бледные щеки и большие изумленные глаза.

Видно было, что ей тяжело с нами прощаться.

Может быть, она больна и должна лечь в больницу? Или просто уезжает из нашего прекрасного Марибора в другой город, в другую монастырскую школу?

На доске цветными мелками было написано: „Сестра Фелициана, спасибо Вам!“

Сестра Фелициана дала нам камертоном тон — ей хотелось спеть с нами в последний раз свою любимую песню „О буйная радость, кто тебя выдумал?“.

Затем начался концерт. Я выступала первой. Сестра Клементина подтолкнула меня на кафедру, и я оказалась совсем одна посреди этой импровизированной сцены. Все взоры обратились ко мне.

Я поклонилась в точности так, как учила сестра Клементина, и выпрямилась. Пора было начинать, но я вдруг почувствовала себя крохотной птичкой с подбитыми крыльями. Наконец преодолев скованность, я начала:

И тут я запнулась, как граммофон, у которого кончился завод.

— От нас… от нас… от нас… — повторяла я, словно заигранная пластинка, ища глазами сестру Клементину в призрачной надежде получить от нее помощь. Но помощь не приходила, и мои уже было начавшие расправляться крылья опять поникли.

Сестра Клементина, увидев, в каком я затруднении, пробралась вперед и начала подсказывать мне слова стихотворения. И тут уж я окончательно сбилась.

Граммофон сломался. Игла, по инерции скользившая по пластинке памяти, вдруг затупилась. Слезы заволокли мне глаза.

Сквозь слезы я видела перед собой чужой класс, до отказа набитый ученицами, слышала их дружный смех.

Нет, не быть мне артисткой!

И я сошла со сцены.

Торжество шло своим чередом.

Нигде больше не заедало. Все шло как по маслу.

Домой я бежала как на пожар. Надо было поскорее пожаловаться маме.

— Мама! Мама! — закричала я, влетая в кухню.

И — о ужас! — за столом сидел брат.

Чего бы я только ни дала, чтоб его здесь не было! Мама бросила на меня веселый взгляд — ведь я вернулась со своего первого публичного выступления — и спросила:

— Ну как? Все хорошо? Я знаю, что хорошо!..

Брат нетерпеливо перебил ее:

— Ну как, артистка?

Губы мои задрожали и надулись. В глазах заблестели слезы. Крупные светлые слезинки покатились по моим щекам.

— Нет, не вышло, — пробормотала я еле слышно.

— Не вышло? У тебя не вышло? — удивилась мама и, взяв меня за подбородок, стала утирать мне слезы. — Не плачь. Я же знаю, что ты хорошо выучила стихотворение. Я и то помню все, что учила в школе. Послушай:

А теперь ты расскажи свое!

Я отерла глаза тыльной стороной ладони, улыбнулась и начала:

И без запинки прочла все стихотворение.

— Видишь, — сказала мама, — ты ни разу не сбилась. На сцене ты его просто забыла, а перед своим классом еще прочтешь.

Брату стало совестно. Он махнул рукой и сказал миролюбиво:

— Просто ты не будешь артисткой!