Человек с луны. - Чумаченко Ада Артемьевна - Страница 14

— Хорошо, Саул, я буду спать в буамрамре,— решает Маклай и идет, чуть пошатываясь, к большой хижине с резными украшениями у входа.

— Это болезнь? — спрашивают друг у друга папуасы, глядя вслед Маклаю.

— Нет, это кэу!— отвечают другие.— Маклай — человек с луны! Он не болеет, он не может болеть. Он просто выпил много кэу, чтобы Мукай и его жена были счастливы. Кэу связало ему ноги, и ему нужно отдохнуть.

— Пусть отдыхает! — решают хором папуасы.

И трубы начинают гудеть чуть-чуть тише, и танцоры танцуют чуть-чуть медленней.

В буамрамре темно. Сквозь растрепанную крышу светят звезды. Откуда-то пахнет цветами, ночными цветами Новой Гвинеи.

Но лихорадка сильнее всего. И Маклай слышит сам, как стучат его зубы.

ДЫМ! ДЫМ!

Свадебный пир продолжался целую ночь. Люди успокоились только к утру. Только к утру заснул и Маклай. Свесив руку с помоста, он лежал на циновке, бледный, неподвижный, с каплями пота на лбу. Влажные от испарины волосы прилипли к вискам. Вокруг глаз легли тени. Тонкий нос казался еще тоньше. Из-под усов темнели потрескавшиеся от лихорадки губы. В буамрамре не было никого. Тонкий луч солнца, пробиваясь сквозь крышу, тянулся узенькой золотой дорожкой. Вырезанные на столбах ящерицы и рыбы скалили свои страшные пасти. Что-то шуршало в связках пальмовых листьев, брошенных на пустые нары. Может быть, это был ветер, пробравшийся сквозь открытую дверь; может быть, расхрабрившиеся мыши. Луч опустился ниже. Вот ой скользнул уже по бледной руке Маклая, по его впалой щеке, по темным векам. Маклай зашевелился. Глазам стало тепло от солнца. Маклай проснулся и приподнял голову. Он прислушивался; где-то далеко-далеко кричали звонкие голоса:

— Тамо-русс! Тамо-русс! Тамо-русс!

— Что за чертовщина! — пробормотал Маклай и с трудом спустил ноги с помоста.— Что это еще за «тамо-русс»? Тамо-русс — русские люди! Уж не начинает ли мне чудиться, как Ульсону? Этого только не хватало!

Но крики приближались. Кто-то бежал — и, очевидно, бежал с берега.

Легкие ноги протопали по твердой площадке. В хижинах со всех сторон зашевелились люди.

Кто-то что-то спросил. Кто-то что-то крикнул на бегу. Завизжали дети. Залаяли собаки. И вот уже чья-то тень закрыла входное отверстие буамрамры.

— Маклай! Маклай! Проснись! В море дым!

— Дым?

— Дым! Я был на берегу! Возле Кар-Кара прямо из воды выходит дым!

— Ты ошибся! Это просто люди Кар-Кара жгут унан. На воде не бывает дыма!

— Нет, это на воде! Я знаю, что это! Это твоя лодка. Это тамо-русс!

Тамо-русс! Русские люди! Бледные щеки Маклая побледнели еще больше. Казалось, вся кровь хлынула к сердцу, в груди сразу стало тесно, в ушах зашумело.

— Не может быть!

— Посмотри сам, Маклай! Посмотри и скажи нам! Если это не тамо-русс, значит, это горит море!

— Не кричите! Я посмотрю сам!

Пальцы путались в шнурках башмаков. Пуговица не хотела попадать в петлю. Кожаный пояс прятал свои дырочки и не лез в пряжку. Стиснув зубы, Маклай натягивал на себя платье, шнуровал кое-как башмаки, застегивал пояс. Наконец-то можно бежать… Бежать со всех ног, не разбирая дороги, прыгая через камни, перескакивая через поваленные деревья, прямо на берег, прямо к морю. Взобравшись на высокий камень, Маклай остановился и перевел дух. Дым! Да, в море действительно был дым. Конечно, это пароход. Его еще не видно: он далеко; но дым — это пароходный дым, и он приближается сюда!

— Маклай, что это такое? Это тамо-русс?

— Это большая лодка, Саул. Может быть, это и тамо-русс!

Маклай спрыгивает с камня и бежит по берегу к себе, к своей хижине на сваях.

Розовое от солнца море лежит почти неподвижно.

Еще прохладны под ногой камни и песок, остывшие за ночь. В крохотных заливчиках между скалами тихо булькает вода. На отмелях еще лежит лиловая тень, тень от нависших сверху камней, от свесившегося в пропасть дерева.

Но Маклай не смотрит сейчас ни на тени, ни на солнце. Он бежит, прихрамывая в своих стоптанных башмаках, бежит, не спуская глаз с белого неподвижного облачка.

— Дым! Дым!

НА КОРАБЛЬ!

— Ульсон, проснитесь! В море корабль!

С грохотом летит какой-то ящик. Звякает опрокинутый стакан. Опухший от сна Ульсон в одном белье выскакивает навстречу Маклаю:

— Корабль? Вы говорите — корабль? Это за нами?

— Не знаю. Может быть, и нет! Но мы все равно должны его встретить!

— Корабль!

Ульсон хохочет. Ульсон поет. Ульсон вдруг переворачивается вниз головой и лихо обходит на руках всю маленькую площадку перед хижиной.

— Ульсон, нельзя терять время. Мы должны поднять флаг, переодеться, взять письма и выехать в лодке навстречу судну.

— Навстречу судну! Судну!

Ульсон от радости не может говорить. Он делает пируэт, хлопает босыми пятками, щелкает пальцами, показывает язык морю и бежит одеваться.

Маклай поднимает флаг. Большое полотнище послушно скользит по веревке вверх. Легкий ветер разворачивает его. Оно бьется и пытается лететь, совсем как привязанная птица.

Маклай идет в комнату, чтобы переодеться. Перевернутый чемодан лежит пустой и смятый.

— А переодеваться-то и не во что,— смеется Маклай.— Как это я забыл, что у меня теперь нет даже запасной рубашки! Ну не беда.

Он берет щетку и тщательно чистит ею башмаки. Голые пальцы недовольно шевелятся. Ну и башмаки!

Ульсон выходит из-за перегородки сияющий и великолепный. На нем полосатый галстук, прощальный подарок жены, на рукавах — медные запонки; мягкая шляпа сдвинута чуть-чуть набок. От него даже, кажется, пахнет одеколоном.

— Укладывать вещи? — спрашивает он. Маклай смотрит на него.

— Ваши — да!— медленно говорит он, чуть-чуть помолчав.

— А ваши?

— А мои пока не надо.

— Вы хотите оставить все это папуасам?

— Я еще не знаю. Может быть, я еще останусь здесь и сам,

— Здесь? Еще?!

Ульсон снимает шляпу и в изнеможении обмахивается ею. Он ничего, он буквально ничего не понимает. Но Маклай не дает ему времени на размышления.

— Идемте в лодку,— торопит он его.— Я сговорился с Саулом и Дягусли. Они отвезут нас к кораблю.

Ульсон в последний раз обходит хижину. Нет, он ничего не забыл. Портрет жены в оборках и с бантами уложен. Бритвенный прибор, мыльница с венком незабудок и надписью: «Воспоминание о Мальме» — тоже уже в чемодане.

— Я готов,— говорит он.

…Лодка идет быстро и уверенно. Теперь уже видно и все судно. Виден русский флаг. Вдоль борта — надпись знакомыми буквами: «Изумруд».

Маклай опускает бинокль. Корабль растет все больше и больше. На реях матросы машут бескозырками. Ленточки взлетают по ветру.

Папуасы в лодке перестают грести. Они испуганно смотрят друг на друга, на Маклая.

— Сколько людей!— говорят они.— Сколько тамо-русс! На этой лодке людей больше, чем во всей Горенду. Мы не хотим плыть дальше, Маклай!

— Не бойтесь! Я же с вами!

— Нет, мы боимся, Маклай!

Матросы на реях громко кричат «ура». Гремят медные трубы духового оркестра.

Маклая узнали! Маклая приветствуют!

Папуасы дрожат всем телом и затыкают уши руками. Выроненные весла уносит течение.

— Что вы делаете?! — кричит Маклай.

Но папуасы не слушают его. Они взмахивают руками над головой и прыгают в море. Темные руки быстро рассекают воду. Они плывут к берегу. Их курчавые головы в перьях скачут по волнам, как мячи.

С «Изумруда» бросают канат.

Маклай и Ульсон с усилием подтягивают лодку к борту корабля.

Еще оглушительней гремят трубы. Еще громче раздается троекратное «ура». Десятки рук протягиваются к Маклаю и Ульсону, десятки рук помогают им подняться на борт.

И вот под ногами уже палуба. Блестят надраенные поручни. На стекле капитанской рубки мерно колышутся отсветы моря и солнца.