Волшебник Хуливуда - Кемпбелл Роберт - Страница 5

Риальто, дрожа всем телом, походил на кита, готового вот-вот выброситься на берег.

Сиделка, подойдя к больному, быстро осмотрела его, а затем повернулась к Риальто.

– У вас есть царапины, порезы, язвы на лице или на шее? Не попала ли вам его кровь или какое-нибудь выделение на руки? Не брызнула ли в глаза? Снимайте куртку и рубашку. Да и все остальное, на что могла попасть кровь. Бросьте их на пол прямо там, где стоите. А теперь – вот сюда, в туалет, я вас вымою.

Риальто не запротестовал и не стал задавать никаких вопросов. Сделал все точь-в-точь, как было ему велено, позволил сиделке за руку отвести себя в туалет, нагнулся над раковиной – и она вымыла ему голову, лицо и шею столь же тщательно и любовно, как он проделал бы это собственноручно.

Он позволил ей вытереть себя, он глядел ей в глаза, не желая задать вопрос, но желая получить ответ.

– Он мертв, – сказала она. – Какого черта вас сюда принесло?

– Просто решил навестить.

– А читать вы умеете? Неужели вы не заметили и не прочли объявлений? Вам следовало зайти в ординаторскую, получить перчатки и маску и надеть их, прежде чем отправляться на этот этаж.

– Я не обратил внимания.

– Он ваш родственник?

– Я знаком с одним из его родственников. И, как я и сказал, решил просто-напросто его проведать.

– Что ж, хорошо. Значит, вы с ним попрощались.

Раздался тихий стук в дверь, после чего она осторожно открылась. Молодая женщина в юбке типа набедренной повязки вошла в палату, она ни с кем не поздоровалась, полагая, что Кении Гоч еще, возможно, спит, и не желая будить его. На губах у нее играла радостная улыбка. Но когда она увидела его распростертым на постели и залитым кровью, то побледнела настолько, что на носу и на щеках стали заметны практически бесцветные веснушки.

– О Господи, – пробормотал она. – Сядьте, Диана, и опустите голову, – рявкнула сиделка. – Не то вас на меня вытошнит.

Глава третья

Айзек Канаан проснулся, когда полоска света пересекла его лицо по диагонали практически пополам. Свет упал на одно из век и согрел краешек рта, в котором скопилось немного сонной слюны.

На службу в полицию он поступил в зрелом возрасте, почти на десять лет превысив лимит и подделав свидетельство о рождении, чтобы его туда приняли. Но в резком и жарком солнечном свете он выглядел в аккурат на свои шестьдесят три года.

Утверждали, будто сержант Айзек Канаан практически никогда не спит. Более или менее профессиональные медики, крутящиеся в кофейне "У Милорда" – а там всегда находился профессиональный эксперт в любой области человеческой деятельности, включая индустрию развлечения и порока, – говорили, что его бессонница вызвана шоком, связанным с похищением и убийством его маленькой племянницы.

Когда ее крошечное истерзанное тельце нашли на могильном камне Голливудского кладбища, это не помогло ему избыть бессонницу, начавшуюся, когда девочку похитили. В конце концов он дошел до того, что бодрствовал сутками напролет, шныряя по аллеям и бульварам, обжитым малолетними проститутками, выставляющими напоказ свой товар, и пытаясь на свой горький, настырный и непреклонный лад спасти от ужасной участи хотя бы их.

Утверждали также, что он никогда не снимает шляпу, потому что поклялся носить ее до тех пор, пока не найдет убийцу своей маленькой племянницы. Люди более религиозные – христианского вероисповедания или хотя бы иудейского – назвали бы это обетом. А шляпу Канаана кое-кто непременно сравнил бы с веригами.

Истина же заключалась в том, что под шляпой его лысеющую голову прикрывала еврейская кипа, а это уж никого, кроме него самого, не касалось. Говорили, будто он приподымает свою федору, здороваясь со старушками или с писаными красавицами, но происходит это крайне редко.

По природе своей, в силу рода занятий и в результате трагедии с маленькой племянницей, он был нелюдимом, не ходил с приятелями в кино или на бокс, не флиртовал с женщинами, хотя и поговаривали о том, что он время от времени проводит ночь с Ширли Хайтауэр, официанткой из кофейни "У Милорда" в злачном квартале Голливуда. Семьи У него не было, а родственников – родного брата Макса и его жену Рут – он избегал сознательно, взвалив на себя ответственность за гибель их маленькой дочурки.

Если офицер полиции, к тому же полиции нра-вов (вот уж профессия, о наличии которой в ортодоксальном еврейском семействе, из которого он происходил, даже не подозревали), оказывается бессилен – при всех своих навыках и возможностях – спасти маленькую девочку, дочь своего родного брата, то это, на взгляд самого Айзека, является предательством, причем предательством самого ужасного свойства. Он думал, что родственники презирают его: он связался с гоями, он пошел в «казаки» и все равно не смог ничем помочь своим близким, когда горе посетило их дом.

Айзек полагал, что, хотя его брату Максу как человеку интеллигентному понятно, что служба в полиции сама по себе не гарантирует ни ему самому, ни его ближайшим родственникам покоя и благополучия, тот все равно втайне попрекает его.

Так или иначе, Канаан не мог чувствовать себя непринужденно в обществе брата и жены брата – и не только потому, что ему не удалось спасти маленькую Сару, но и потому, что он так и не смог отыскать ее убийцу – и отомстить ему, предав в руки правосудия или совершив самосуд.

В итоге он с ними почти не виделся и, ведя жизнь изгоя, чувствовал себя столь же одиноким, как любой или любая из его подопечных с голливудской панели.

Неким подобием дружбы можно было назвать разве что его взаимоотношения с ночными птицами, скитальцами и бродягами, усталыми по достижении определенного возраста проститутками, мелкими воришками и прочими отбросами общества, захаживающими в кофейню к «Милорду». А подлинными друзьями были для него Свистун, Боско и официантка Ширли Хайтауэр, снующая туда-сюда в шлепанцах, как у больничной сиделки, и обходящаяся с клиентами так, словно те и впрямь были больными из реабилитационной палаты.

Приходя домой, он занимался хозяйственными делами, сводя их к необходимому минимуму, смотрел на черно-белом экране телевизора ночные фильмы или послеобеденные мыльные оперы, подремывал, облачившись в зеленый домашний халат, читал Тору и Талмуд, равно как и прочие сочинения, связанные с потребностью разгадать природу безжалостной любви, испытываемой Богом к смертным.

Единственное дополнительное развлечение, которое он позволял себе, если это, конечно, можно было назвать развлечением, – заключалось вот в чем: используя старинные письменные принадлежности и настоящий пергамент, он каллиграфическим почерком переписывал изречения из Талмуда. Пользовался он при этом разноцветными чернилами, которые сам же и изготовлял.

Никто даже из самых близких родственников не знал о его увлечении чистописанием и о достигнутом им на этом поприще мастерстве.

Одним из самых первых изречений, которые он переписал цветными чернилами, были слова Симеона бен Гамали, гласившие следующее:

"Всю жизнь меня окружали разговоры и я так и не нашел ничего лучшего, чем молчание".

Глава четвертая

Вторая мировая стала главной войной для Риаль-то и для Канаана. Вьетнамская – для Боско Сил-верлейка, а что касается человека по фамилии Уис-тлер и, конечно, по кличке Свистун, то он, попав по возрасту в промежуток между этими двумя войнами, главной войной считал непрерывную борьбу с самим собой, как, впрочем, и девяносто девять процентов всего остального человечества.

В Голливуд он прибыл в 1974 году – тогда городишко еще не называли Хуливудом – и прибыл в надежде пристроиться где-нибудь на заднем дворе с богиней и сучкой по имени Слава. А почему, собственно говоря, она была богиней, а не богом, так и оставалось – если отвлечься от морфологических изысков – загадкой. Разве что потому, что мужчины гораздо чаще, чем женщины, оказываются готовы убивать, насиловать, предавать и совершать другие чудовищные поступки во имя успеха, почестей, власти и богатства.