Дьявольский вальс - Келлерман Джонатан - Страница 24

Майло позвонил только после четырех.

– Пытался разобраться с твоими Джонсами, – объяснил он. – У коронера зарегистрирована смерть первого ребенка. Чарльз Лайман Джонс-четвертый. Ничего подозрительного – синдром внезапной младенческой смерти, установленный твоей приятельницей Стефани и подтвержденный какой-то Ритой Колер, доктором медицины.

– Она заведует центральным педиатрическим отделением. Начальник Стефани. Сперва она являлась лечащим врачом Джонсов, но когда умер Чэд, ее не было в городе.

– Ага. Все выглядит кошерно, как и положено. Теперь что касается родителей. Вот до чего я докопался: они живут в Уэст-Вэлли и вовремя выплачивают налоги – множество налогов, потому что владеют большой собственностью. Пятьдесят участков.

– Пятьдесят? Где?

– Там же, где и живут, – вся округа принадлежит им. Неплохо для преподавателя колледжа?

– Преподаватель колледжа – владелец трастового фонда. Да-а...

– Безусловно. Кроме того, кажется, что живут они весьма просто, без затей. Чарльз Лайман-третий ездит на четырехдверном «вольво-240» 1985 года выпуска, в прошлом году он был оштрафован за превышение скорости и дважды отмечен за неправильную парковку. Все штрафы оплачены. Синди Брукс Джонс ездит на «плимуте-вояджере», чиста как снег, законопослушна. То же самое относится и к твоей неприветливой медсестре, если ее зовут Виктория Джун Боттомли, дата рождения: 24 апреля 1936 года, проживающая в Сан-Вэлли.

– Похоже, это она.

– Пока что все, мой следопыт.

– Видно, ты не получил мое послание.

– Нет. Когда и куда ты его передал?

– Около одиннадцати. Передал сестре Рика.

– Не получал никаких срочных сообщений.

– Это потому, что я записал его после первого сигнала, – объяснил я. – Из уважения к порядку действий, установленных вашей фирмой.

Затем я рассказал ему о своих подозрениях, вызванных разговором с Синди, и о моем звонке в Южную Каролину.

– Ну ты и ищейка. Не можешь удержаться, да?

– Ага. Принимая во внимание твои гонорары, я счел, что любые сведения, которые я могу получить самостоятельно, будут выгодны для нас обоих.

– Знакомство со мной – вот настоящая выгода, – проворчал Майло. – Пневмония, да? Значит, что получается? Ее легкие спутали планы относительно карьеры, поэтому она взялась за легкие своего ребенка – как это у вас называется, спроецировала?

– Что-то вроде этого. Вдобавок ко всему она прошла подготовку по дыхательной терапии.

– Тогда почему она переключилась с дыхательных упражнений? Почему у ребенка возникают желудочные проблемы и припадки?

– Не знаю, но факты есть факты: заболевание легких испортило ей жизнь. И – или – привлекло к ней повышенное внимание.

– Поэтому она передала это заболевание своим детям, чтобы привлечь к себе еще большее внимание? Или озверела из-за своей болезни и отыгрывается на детишках?

– Или то, или другое. Или не то и не другое. Или то и другое вместе. Не знаю. А возможно, я просто сотрясаю воздух – не сочти сказанное за каламбур.

– А это ее высказывание насчет сумасшествия. Ты думаешь, она подозревает, что за ней наблюдают?

– Возможно. А может быть, она просто водит меня за нос. Она крайне напряжена, но каждый находился бы в таком же состоянии, если его ребенок постоянно болеет. В этом-то и заключается трудность – все, что я замечаю, можно истолковать по-разному. Но то, как она покраснела и теребила косу, когда говорила об армии, действительно засело у меня в голове. Я подумываю, не является ли история с пневмонией прикрытием увольнения со службы по причинам психического расстройства или чего-нибудь еще, о чем бы ей не хотелось рассказывать. Надеюсь, что армия подтвердит либо одну, либо другую версию.

– И когда же армия собирается позвонить тебе?

– Парень, с которым я разговаривал, не хотел связывать себя временными рамками. Сказал, что такие давнишние данные о здоровье служащих не внесены в компьютер. Как ты думаешь, в том банке военных данных, в который влез Чарльз, могут быть сведения о здоровье служащих?

– Не знаю, но спрошу.

– Спасибо.

– Как малышка?

– Абсолютно здорова. Никаких неврологических проблем, которые могут привести к припадкам. Стефани хочет понаблюдать ее еще пару дней. Мамаша говорит, что не возражала бы отправиться домой, но не предпринимает никаких усилий, чтобы сделать это, – сама Мисс Уступчивость: доктор знает что делать. Она утверждает также, что с тех пор, как мы познакомились, Кэсси произносит больше слов. И уверена, что это моя заслуга.

– Старая добрая лесть?

– Матери-Мюнхгаузены прославились этим – обслуживающий персонал обычно обожает их.

– Ладно, – заключил Майло, – наслаждайся, пока это возможно. Стоит тебе открыть что-нибудь неблаговидное в этой леди, она тут же перестанет быть такой милой.

9

Я повесил трубку и отправился в кулинарию в западной части Лос-Анджелеса, захватив с собой почту – утреннюю газету и счета за месяц. В кафетерии почти не было свободных мест – старики склонились над своими тарелками супа, молодые родители с маленькими детьми зашли перекусить, в глубине зала два полицейских в форме зубоскалили о чем-то с владельцем кулинарии, их переносные рации лежали на столе рядом с торой сандвичей.

Я уселся недалеко от входа – за угловой столик слева от прилавка – и заказал копченую индейку с луком, салат из шинкованной капусты и содовую.

Вкусно и приятно, но мысли о больничных делах мешали моему пищеварению.

В девять вечера я решил снова отправиться в больницу с незапланированным визитом. Чтобы посмотреть, как миссис Чарльз Лайман Джонс-третий прореагирует на это.

Темная ночь. Тени на бульваре Сансет движутся, будто в замедленной съемке, а сам бульвар по мере приближения к богатой части города становится все более и более призрачным. Несколько миль пустых глазниц, сонных теней и жутковатых мотелей, и вас наконец встречает эмблема Западной педиатрической больницы – фигурка младенца – и ярко освещенная стрела отделения неотложной помощи.

Стоянка автомашин была практически пуста. Небольшие желтые лампочки, забранные проволочной сеткой, свисали с бетонного потолка, освещая каждое второе парковочное место. Все остальное пространство оставалось в тени, так что стоянка напоминала шкуру зебры – светлые и темные полосы. Я направился к лестнице, но мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я оглянулся – никого нет.

Вестибюль был тоже пуст, мраморные полы ничего не отражали. Единственная женщина сидела за окошком справочного бюро, методично штампуя какие-то бланки. Работник, имеющий дело с бланками, получал сдельную зарплату. Громко тикали часы. В воздухе все еще держался запах лейкопластыря и пота – напоминание о прошедших волнениях.

Я забыл еще кое-что: ночью больницы имеют совсем другой вид. Сейчас клиника была такой же призрачной, как улицы, по которым я только что проезжал.

Я поднялся на лифте на пятый этаж и прошел по отделению никем не замеченный. Двери большинства палат были закрыты; некоторое разнообразие вносили прикрепленные на них надписи от руки: «Изолятор», «Инфекционная проверка. Вход воспрещен»... Некоторые двери были открыты, из них доносились звуки работающего телевизора и похожие на песню сверчка щелчки, отмеряющие количество внутривенных вливаний. Я прошел мимо спящих и притихших под лучами катодных ламп детей. Рядом сидели застывшие, будто отлитые из гипса, родители. Они ждали.

Тиковые двери «палат Чэппи» всосали меня – как в вакуум – в мертвую тишину. На сестринском посту не было ни души.

Я подошел к комнате 505W и чуть слышно постучал. Ответа не последовало. Я приоткрыл дверь и заглянул в комнату.

Боковые стенки кроватки Кэсси были подняты. Она спала, охраняемая этой сеткой из нержавеющей стали. Синди тоже спала, расположившись на диван-кровати так, что ее голова находилась поблизости от ножек Кэсси. Одна рука протянулась сквозь сетку и касалась простыни девочки.