Магия отступника - Хобб Робин - Страница 49

— Она больна?

— Если бы все было так просто! Она невыразимо горюет, Невар. Ей привиделась мечта, но растаяла, прежде чем она успела к ней притронуться. Она винит в своем несчастье всех и вся: город, каваллу, солдат на улицах, офицеров и их жен, горожан. Думаю, даже нас со Спинком, до некоторой степени.

— Со временем это пройдет, — предположил я без малейшей уверенности в том, что сказал правду.

Время шло, но всякий раз, когда я вспоминал о жизни, которую не смогу с ней провести, боль оставалась все столь же острой. Для меня ничего не прошло.

— Я сомневаюсь, позволит ли она этому пройти. Она, похоже, лелеет свою боль, как сокровище. То она обнимает детей и плачет над ними, повторяя, что они ее единственное счастье, то раздражается и кричит на них, то просто смотрит мимо, забывая на коленях шитье… — Она оборвала сбивчивый поток слов, а потом поспешно добавила: — Я не хочу сплетничать или жаловаться на нее. Временами она, конечно же, бывает прежней Эмзил, и она усердно работает, поддерживает чистоту и готовит еду. Но я за нее боюсь.

— Боишься за нее? Почему?

— О. Это все то же, о чем я тебе говорила прежде. Когда бы она ни увидела кого-то из тех, кто… домогался ее той ночью, или тех, кто видел и не вмешался, она не отворачивается, а смотрит на них, словно ее взгляд может прожечь в них дыры. Или спрашивает с язвительной вежливостью о самочувствии и произносит «доброго вам дня» таким тоном, что сразу понятно — она желает им чего угодно, но только не доброго дня. Кого-то ее поведение пугает, но есть несколько человек, ненавидящих ее за то, что она знает об их позоре и не боится их. Они не могут ясно вспомнить ту ночь. Эмзил и Спинк тоже. Те события выпали из их памяти, и я знаю, их обоих мучают мысли о том, что могло произойти тогда. Спинк хотел бы думать, что держался смело и с честью, но попросту не может вспомнить, Эмзил — что отбилась от нападавших, но ей снятся кошмары, в которых она обмякает от ужаса и даже не может кричать, а мужчины грязно с ней обходятся, прежде чем ты успеваешь вмешаться. Я и представить не могу, что воображают те люди, чтобы заполнить выпавшие часы. Думаю, это разъедает их, как язва. Эмзил убедила их, что помнит все подробности, и теперь изводит их с бесстрашным презрением.

— Один из них ее убьет, — мрачно проговорил я. — Просто чтобы положить конец напоминаниям. Просто чтобы увериться, что свидетелей не осталось.

— Именно этого я и боюсь, — вздохнула Эпини.

— Всякий раз, когда я пытался использовать магию в собственных целях, она наносила мне удар. Мне и тем, кого я люблю.

— Боюсь, что это так.

— А я опасаюсь, что дальше станет только хуже, Эпини. Спеки все сильнее гневаются на гернийцев. Я слышал, их молодежь охвачена беспокойством и замышляет нечто хуже того, что уже творит магия.

— Что может быть хуже? — коротко, с горечью рассмеявшись, спросила она.

— Не знаю. И поэтому боюсь. Мальчик-солдат имеет доступ к моим воспоминаниям. Я опасаюсь, что он обернет мои знания против Геттиса. Эпини, должен быть какой-то способ разрешить это. Способ заставить гернийцев уйти с наших земель и перестать рубить наши деревья предков.

Мгновение Эпини смотрела на меня молча, потом склонила голову набок и придвинулась ко мне ближе.

— Невар? — настороженно спросила она.

— Что?

Эпини потянулась ко мне и накрыла мою ладонь своей.

— Ты Невар?

— Разумеется. А в чем дело? Почему ты спрашиваешь?

— Ты сказал «с наших земель» и «наши деревья предков», как если бы ты был спеком.

— Так и сказал? — вздохнул я. — Я слишком часто делю мысли с мальчиком-солдатом. И порой его мнение кажется мне разумным. Знаешь, Эпини, очень неуютно видеть так ясно обе стороны. Я никогда не смогу снова счесть что-либо правильным или справедливым. Гернийцы неправы в том, что рубят деревья, не принимая в расчет верования спеков. А спеки — в том, что обрушивают на гернийцев болезни и страдания.

— Но мы первыми совершили несправедливость. Мы пришли на эти земли и отняли их у спеков.

— А они отобрали их у кидона.

— Что?

— Они отняли эти земли у кидона. Отняли и вынудили оседлый народ стать кочевниками. А потом сделали все возможное, чтобы уничтожить магию кидона и лишить их доступа в мир духов.

— Что?

Я покачал головой.

— Просто… как бы далеко ты ни заглянул в прошлое, выйдет, что один народ отнял земли у другого. Не думаю, что можно что-то решить, выясняя, кто украл их первым. Решение в будущем, Эпини, а не в прошлом.

Я не был уверен, что она меня услышала.

— Должен быть способ остановить нас. Прекратить вырубку. Должен быть кто-то, кто способен прервать строительство дороги. Кто-то, кто выслушает, что тебе удалось узнать, что нам теперь известно. Кто-то, кто поверит нам и обладает властью действовать.

— Так просто не выйдет, Эпини, — покачал головой я. — Мы говорим о переселении целого народа. Ты не можешь велеть прогрессу остановиться.

— Королева могла бы, — в ее глазах зажглись странные огоньки. — И почему я не подумала об этом раньше? Королеву завораживает все мистическое и магическое. Прежде чем я «погубила» себя, я присутствовала на ее сеансах. Возможно, именно им я обязана своей уязвимостью к магии. Если я напишу ей, напомню о себе, если расскажу о том, что мы выяснили про спеков и деревья…

— Этой глупой женщине с ее суевериями, мистическими кружками и сеансами? — фыркнул я. — Никто не принимает ее всерьез.

Эпини искренне рассмеялась.

— О, Невар, слышал бы ты себя! Ты попался в сети магии, но все еще презираешь королеву за то, что она в нее верит!

Мне пришлось рассмеяться вместе с ней.

— Во мне осталось много чего от отца. Даже когда я понимаю, что он ошибался, старые привычки все равно сохраняются. Но даже так мои замечания остаются в силе, Эпини. Мы с тобой можем знать, что ее занятия не глупость, но союз с ней нам не поможет. Она могущественна, но большинство знати относится к ее увлечению мистикой как к дурацкой прихоти. Никто не поверит тому, что ты ей напишешь. У нас нет доказательств, если только не притащить ее сюда и не заставить пролить пот Геттиса.

Эпини сдержанно фыркнула, но ее лицо по-прежнему оставалось задумчивым.

— Можно послать ей твой дневник сына-солдата. Это ее убедит. И когда она поймет из него, что…

— Нет! — твердо воспротивился я. — Эпини, ради доброго бога, не нужно усугублять несчастья, выпавшие на мою долю. Ты уничтожишь доброе имя Бурвилей этим дневником. Я был слишком откровенен, слишком честен. Я жалею, что вообще вел дневник.

— У меня он в безопасности, — тихо проговорила она. — Поверь мне, я не сделаю с ним ничего опасного. Неужели ты думаешь, я не понимаю, что он сделает с именем Бурвилей? В конце концов, когда-то оно было и моим именем. — Она помолчала немного, а потом спросила: — Хочешь, я отправлю его отцу, чтобы тот хранил его под замком? Он поможет мне, если я его попрошу.

— И никогда не прочтет?

— Я попрошу его не делать этого, — чуть замешкавшись, ответила она, — но ему будет непросто. Он захочет знать, как твой дневник попал ко мне, почему именно ко мне и еще множество вещей, которые мне будет трудно ему объяснить. Но — да, я думаю, если я это оговорю, он не станет его читать. Твой дневник следует сохранить, а в библиотеке Бурвилей он будет в большей безопасности, чем в углу моего буфета.

Я едва расслышал ее слова. Мой ум был занят совсем другой мыслью.

— Что ты рассказывала обо мне своему отцу?

Эпини прикусила губу.

— Ничего, и это так расстраивает меня, Невар. Не могу представить, что ему сказать. И твоей сестре, и отцу. И бедному старому наставнику-сержанту. Поэтому я молчу, а теперь, с наступлением зимы, никто и не станет ждать от нас известий до самой весны. Мне так жаль твою младшую сестричку, она может только мучительно ждать и гадать. Но я просто не знаю, что ей написать. Думаешь, я поступаю ужасно?

— Не хуже, чем я сам.

Меня словно бы кто-то потянул, я почувствовал неожиданную слабость — и понял, что мальчик-солдат спит беспокойно и, возможно, уже просыпается.