Частное расследование - Екимов Борис Петрович - Страница 21

- Гляди... - шепотом сказал он, указывая на цветочный горшок с кактусом.

На красноватой земле росла кучка невзрачных серых растений, похожих на речные голыши-камешки. И ясным солнышком цвел среди них ярко-желтый цветок с узкими перламутровыми лепестками.

- Понял? - спросил редактор Лаптева так горделиво, словно вся прелесть южного цветка была создана им, дядей Шурой.

- Понял, - эхом ответил Лаптев.

А редактор форточку прикрыл и отворил другую, у соседнего окна. Расставаться с цветком не хотелось, дядя Шура смотрел на него, смотрел, потом тяжко вздохнул и, отходя, сказал:

- Вот. . . И глядеть охота. Хорошо. Создаст же бог...

- Вам бы надо в цветоводы идти, - посочувствовал Лаптев.

- Во тебе, - спокойно показал редактор мясистую дулю. - Там сегодня один начальник, завтра другой. Одному розы подавай, другой бананы какие-нибудь придумает. А сам я чем хочу, тем и занимаюсь. Понял?

- Понял, - ответил Лаптев и, выдвинув стул, уселся. Бумага, лежавшая в кармане, придавала уверенность. Козыри были, как говорится, на руках.

- Я разобрался, - кротко начал он.

- С кем разобрался?

- С увольнением Балашовой. Там все неправильно. Там получилось так... - и Лаптев начал излагать ему известное.

Редактор слушал внимательно, осуждающе хмыкал, поддакивал. И Лаптев, чувствуя, что дядя Шура сдается, факты его прижимают, громче и уверенней стал говорить. И закончился этот монолог на высокой ноте:

- Видите, я был прав!

- Да... прав, прав... - тяжело покивал головой редактор. - Это точно...

- Так что будем делать? - спросил Лаптев.

- Расставаться, - ответил дядя Шура. - Прав, говорю, был Пулин. Правильно он говорил, что ты... Ладно. Давай-ка, друг, расставаться. Подыскивай работенку. Полмесяца я тебя подержу. Ну, месяц. И хватит. По собственному желанию, без обиды. Понял?

- Как? - не понимая, спросил Лаптев и даже улыбнулся. И тотчас начал трезветь. Мальчишеский победный хмель, еще минуту назад круживший голову, оставил его.

- А вот так, - жестко ответил редактор. - Пока я здесь сижу, - оперся он руками о стол. - Я и командую. Я тебя предупреждал. Ты не понимаешь. А мало ли чего тебе в голову взбредет? Сегодня ты с этой бабой связался, а завтра тебе еще чего-нибудь захочется. Не-ет, - помахал редактор пухлой мясистой ладонью. - Не пойдет. Мне люди послушные нужны. Пусть лучше Румкин, пусть болтун и дурак. Но послушный. Безвредный. А за тобой, оказывается, - пригрозил он пальцем, - глаз да глаз нужен. Это мне не с руки. Твоя эта самодеятельность, съязвил он, - мне боком выходит. Ты понял меня?

- Кажется, - ответил Лаптев. - Значит, по собственному...

- Да, для тебя лучше.

- А если я не захочу?

- Ха-ха-ха, - добродушно рассмеялся дядя Шура и откинулся, обмякая на стуле - Вот видишь, я прав. Ту уже пупом земли себя считаешь. Захочу - не захочу. А я тебя предупреждал: ты - не пуп земли. И нечего гонор показывать. Хочешь... не хочешь... У тебя выговор был в октябре, когда указ перепутали? Строгач недавно я тебе подвесил. Ну, и теперь твой отчет. Посмотрим, что люди скажут, и будем делать выводы. А мое мнение, - холодно глядя в глаза Лаптеву, сказал дядя Шура, - личное мое: ты не тянешь. Работал всю жизнь с лесу, в берлоге. У вас какое там сельское хозяйство? Две коровы и то одна яловая, рассмеялся он. - У нас тебе, конечно, трудно. Не тянешь. Нет, - решительно мотнул он головой. - Слезы, а не работа. Пора это кончать. И не ставь себя в смешное положение, уходи сам. Все ясно? Я тебе открыто, по-честному. Все же ты фронтовик, инвалид, я это понимаю. Но козырять, - строго предупредил он, козырять этим не надо. Прежде работа, а потом заслуги.

- Ясно, - поднимаясь со стула, ответил Лаптев.

Он уже в дверях был, когда редактор его окликнул:

- Постой. Предупредить хочу. На месте этой, твоей подруги, Балашовой, что ли, уже работает женщина. Между прочим, она в положении, беременная. Ты понял? Так что не советую тратить время. Ее защищает закон. И если вы начнете...

Не дослушав, Лаптев вышел из кабинета: чего воду в ступе толочь. И лишь у себя в комнате он усмехнулся: "Беременная в ход пошла. Подстраховались, мудрецы". Но не об этом нужно было думать сейчас, ведь Балашова уезжала. Пришла пора думать о себе.

Сгоряча, еще там, в кабинете, когда дядя Шура хаял его, Лаптев решил тотчас же заявление написать. Плюнуть на все и написать. Не увольнения он боялся с какой-нибудь поганой статьей, возмутила его подлость дяди Шурина. "Не тянешь, слезы, а не работа" - таких слов Лаптев не заслужил. Двадцать пять лет тянул, и никто слова худого не сказал. И здесь уже два года. Поругивали, это бывало. По чтобы вот так... таких вот слов не приходилось слышать.

И потому сгоряча хотел он написать заявление об уходе, даже начал его. Но, поостыв, решил, что спешить в таком деле нельзя. Прежде надо подумать.

Было бы ремесло в руках - иное дело. Лаптев и минуты бы не медлил, плюнул бы и ушел. Но куда уходить? Когда-то учили его слесарничать, в давние времена, до войны. Конечно, забыто все. И фронтовая наука сейчас негожа. И где иную взять? Как из госпиталя пришел Лаптев калеченый, на костылях, как послали его, "грамотея"-лейтенанта, в "районку", на легкую работу, так и проскрипел он пером до нынешней поры. А теперь куда податься? В ученики идти на шестом десятке? Засмеют да и не возьмут, старого да хромого. Да и куда брать, в поселке - не в городе: заводишко немудрящий да пяток не то мастерских, не то артелей. Строители есть, но туда не сунешься с калеченой ногой. В сторожа подаваться, так найдется ли место, там женщины да пенсионеры. И зарплата не та. Да и рановато еще ему в отставку идти. А теплого места ему теперь не дождаться.

Да еще эти слухи поползут: выгнали, выгнали. И всякому ведь не расскажешь, не объяснишь. Да и поверят ли? Обязательно будут коситься. Лаптев только представил себе это унылое и тягостное хождение в поисках работы, и тут же стало ему не по себе.

А может быть, дураком прикинуться? Сделать вид, что ничего не случилось, отмолчаться. На обсуждении ругать начнут, покаяться. Может, и не будут связываться, побоятся, все же фронтовик, инвалид. А тут годовщина Победы на носу... Но как унизительно все это, как пакостно! Как горько себя ломать, как тошно, господи. . . А что делать? Что делать-то...

Лаптев вдруг иными глазами, со стороны, оглядел свою комнату: здесь было тепло, покойно и удобно, здесь было хорошо. И эта комната, и эта работа показались ему таким раем...

Зазвонил телефон, и Алешка, сын, сказал взволнованным, срывающимся голосом:

- Папа, ты мне нужен... Сейчас, сейчас... Очень нужен... Нет, к тебе я не могу прийти... Не могу...

- Что случилось? - еще раз спросил Лаптев. - Да что за день такой! Скажи толком, не с матерью? Ну, хорошо, иду сейчас.

Они сговорились встретиться в парке. Лаптев тотчас оделся и вышел на улицу.

Холодно было на дворе, по-настоящему, по-зимнему. Второй день уже мороз прижимал. Ночью до двадцати доходило. Лаптев быстро прошел короткую дорогу до парка... Алешки там еще не было, и Лаптев уселся на холодную скамейку. Сидел, не шевелясь, дожидался.

За парком, за черной сетью голых его дерев, клонилось к темным домам оранжевое зимнее солнце. И небо в той стороне желтело нежно, с легкой прозеленью. А справа и слева, поодаль от солнечного туманного шара, Лаптев увидел радужные столбы. Размытые по краям, они поднимались от земли невысоко и рассеивались, пропадали. А может, их закрывали облака.

Лаптев не отрываясь, завороженно глядел на это призрачное многоцветье. Глядел и силился вспомнить: что же сулит эта морозная небесная зыбь, что предвещает? Ведь он слышал когда-то о такой примете, знал ее, но сейчас вот забыл, к добру это или к худу.

Он так и не вспомнил, потому что Алешка подбежал сзади и крикнул, задыхаясь:

- Маша уезжает!

- Когда уезжает? Сейчас?