Ангел Габриеля - Кейтс Кимберли - Страница 19

К концу вечера мистер и миссис Берроуз, как и Габриель, совершенно уверились, что Алана – это сошедший с небес ангел. И Тристан не сомневался, что на всю жизнь запомнит эту картину: улыбающаяся розовая Алана, стоя на коленях под тем самым венком из омелы, который был ее первым подарком им с Габриелем, требует у Габриеля поцелуя.

Какое это счастье, когда по возвращении домой тебя встречают приветливой улыбкой, когда лицо с милыми веснушками на переносице освещается радостью при виде тебя! Как непринужденно приняла Алана в свои объятия бросившегося ей на шею Габриеля, не обращая внимания на снег, которым он испачкал ее платье! И когда полный нежности взгляд Аланы встретился со взглядом Тристана, новое волнующее видение возникло перед его взором, прекраснее любой сцены, когда-либо запечатленной им на холсте: Алана в окружении таких же рыжеволосых, как она, шаловливых малышей, Алана в его объятиях, в его постели…

– Папа… – произнес полусонный Габриель, когда Тристан заботливо укутывал его одеялом. – Обещай мне, что ты еще долго-долго останешься здесь и не уйдешь на небо. Обещай, что останешься со мной навсегда…

– Я всегда буду с тобой, Габриель. Я всегда буду любить тебя и заботиться о тебе.

– Но если я стану жить у тети Бет, я уже не смогу больше сторожить тебя у дверей кабинета, слушать твой голос, пока я играю в солдатики или читаю книгу…

– Значит, ты… ты знаешь об этом? – ужаснулся Тристан.

– Да, сэр, – пробормотал Габриель, прижимаясь к отцу, его щеки были розовее августовских яблок. – Я играл у дверей, а ты разговаривал с Берроузом, и я все слышал.

Тристан представил себе, как Габриель стоит в коридоре и слушает безжалостный приговор себе, и опустил от стыда голову. Бедный ребенок, который неделями носил в душе страшный груз обиды, боли и страха… И каждый проходящий день сокращал и без того малый запас времени, которое ему оставалось провести в родном доме, прежде чем его отец, обязанный беречь, лелеять, утешать и прогонять его детские страхи, отошлет сына прочь.

– Так вот почему ты хотел остаться здесь на Рождество, – сказал Тристан, клеймя себя за бессердечие, – хотя мы не собирались его праздновать.

Мудрые понимающие глаза сына, казалось, заглядывали в самую душу отца, где-то в уголках детских губ затаилась горечь.

– Я хотел показать тебе, папа, что могу очень тихо себя вести и совсем тебя не беспокоить. И еще мне так хотелось, чтобы ты улыбался. Потому что, если бы ты улыбался, то, может, и не отправил бы меня к тете. Хотя я понимаю, что я для тебя большая обуза.

– Ты – обуза? – Каждое слово Габриеля жгло, как раскаленное железо. – Господи, мальчик, да с тех пор, как ты родился, ты был единственным утешением в моей жизни!

– Но мама говорила, что ты все время сердитый, потому что у тебя много важных дел, а мы тебе мешаем. Она говорила, что это не важно, потому что я могу заботиться о ней вместо тебя.

Страх овладел Тристаном. Неужели Шарлотта внушала Габриелю ненависть к отцу, душила сына, словно обвивающий дерево плющ, своей любовью и в то же время требовала от него постоянного внимания? Тристан всегда знал, что Шарлотта ревновала его ко всем: к отцу, сестрам, матери. Но как могла она ревновать его к собственному сыну?

Старый гнев пробудился в Тристане при воспоминании о том, как Шарлотта прогоняла Габриеля из комнаты, стоило туда войти Тристану, как она отсылала Габриеля ужинать в детскую. Он вспомнил грустное выражение на лице сына, когда тот приходил пожелать отцу доброй ночи в те редкие дни, когда Тристан рано возвращался домой из конторы.

– Для меня на свете нет ничего важней тебя – помни это, мой мальчик.

Габриель смолк, задумавшись; какая-то мысль не давала ему покоя.

– У меня это не слишком хорошо получалась, верно, папа? – спросил он жалобным голосом. – Я хочу сказать, заботиться о маме. Мама все равно умерла, как я ни старался ее спасти. Ты поэтому отсылаешь меня к тете Бет? Оттого что я плохо заботился о маме?

Наивные слова ребенка, как острые стрелы, впивались в сердце Тристана. Господи, его маленький сын по ночам терзает себя и винит в смерти матери, в том, что она была несчастлива! А он, взрослый мужчина, тем временем посыпает голову пеплом, не замечая в своем эгоизме страданий невинного существа, живущего рядом с ним.

– Нет, Габриель, это моя, а не твоя вина. Это я не оправдал ожиданий твоей матери, это я не поддержал тебя в трудную минуту. Ты всегда выглядел таким несчастным, Габриель… и так часто печально смотрел в окно, что я не мог больше этого видеть. Я подумал, что, если отправлю тебя к тете Бет, ты наконец обретешь счастье. Тетя Бет станет заботиться о тебе, ты будешь играть с другими детьми и забудешь об озлобленном, недостойном тебя человеке.

– Но, папа, если я уеду, ты совсем загрустишь. А ведь мое самое главное желание, чтобы ты улыбался. Я обещал, что, если ты станешь счастливым, я больше ни о чем никогда не попрошу. – И совсем тихо Габриель добавил: – Даже если для этого мне придется уехать отсюда.

– Боже мой, Габриель, что ты говоришь! – Голос Тристана прервался, и он изо всех сил прижал к себе сына. Отошли в прошлое, исчезли, развеялись прежние несбыточные сны, и вновь родилась надежда: его судьба изменится, у него есть сын, прежде незнакомое ему маленькое создание, его новая мечта. – Я люблю тебя, мальчик, больше жизни. Больше всего на свете. Мы будем вместе, и, если ты не против, мы начнем все сначала. Верь мне, сынок, я постараюсь все изменить. Клянусь тебе. Дай мне шанс, Габриель!

– Я отдам тебе все, что ты хочешь, папа. Как я отдал за тебя все мои желания, вот только… – Уголки губ Габриеля печально опустились. – Я хотел бы теперь получить одно из них обратно, тогда бы я загадал, чтобы Алана тоже никогда не покидала нас. Но может быть, папа, у тебя есть в запасе хотя бы одно маленькое желание? – вдруг оживился он. – И тогда ты можешь пожелать, чтобы она осталась с нами.

– Что ж, я уже так давно ничего не загадывал, Габриель. Наверное, теперь пришло время и мне что-нибудь пожелать.

Мерцающие созвездия расположились на небосводе, и кого здесь только не было: Скорпион, Лев, Дева, Персей и Андромеда и многие, многие другие. Зимняя ночь застыла в тишине и неподвижности, и Алане казалось, что она слышит, как шепотом переговариваются с луной ангелы Габриеля. Она выбралась из окна своей комнаты на пологую крышу и села, устроив себе гнездышко из одеяла. В детстве она часто сидела вот так на крыше старого трактира, где они с отцом снимали комнату наверху. Там, в вышине, ближе к небу, вдали от грязи и шума города, даже голод не был столь мучительным.

Она могла сидеть так целыми часами, обхватив руками колени, положив на них голову, и смотреть в ту сторону, где была улица, на которой жил Тристан. Она воображала, что он смотрит в то же ночное небо и видит ту же луну, но не только любуется ими, а запечатлевает на полотне красоту неба и города в ожерелье из звезд и желтых бусин фонарей. Она воображала, что сидит у его ног в длинном голубом платье и поет ему мелодичные баллады, которым научил ее отец.

Самое смелое ее воображение не могло создать ничего прекраснее сегодняшнего дня, начиная с первого восторженного возгласа Габриеля и кончая его сонным лепетанием, когда Тристан нес сына в детскую. Только на этот раз вместо своего любимого тряпичного пони он сжимал в руке уздечку. Правда, Тристан предупредил его, что в дальнейшем место ей будет в конюшне рядом с отделанным серебряным галуном седлом.

Алана тихонько ускользнула к себе в комнату, унося в памяти трогательную картину: Габриель, обласканный и полный впечатлений, счастливый и довольный, как может быть счастлив и доволен ребенок, который целый день грелся в лучах отцовской любви, держит в своей маленькой руке большую сильную руку отца. Как держит он теперь в своих руках сердце Тристана…

Если бы только Тристан прислушался к голосу разума, к душе Габриеля и оставил бы сына рядом с собой…

Тихий, почти робкий стук в дверь вывел ее из задумчивости.