Мари - Хаггард Генри Райдер - Страница 48

Затем все мы удалились, оставив Марэ режущим табак.

В воскресенье я встретил Марэ, гуляющего вокруг лагеря, сопровождаемого охраной, которую назначил Ретиф. К моему удивлению, он приветствовал меня почти ласково.

— Аллан, — сказал он, — ты не должен неправильно понимать меня. Ведь в самом деле я не желаю зла Мари, которую люблю больше всего в жизни. Один Бог знает, как я люблю ее! Но я дал обещание ее двоюродному брату, Эрнану, единственному ребенку моей единственной сестры, и не могу нарушить это обещание, хоть Эрнан и разочаровал меня во многом… Но, если он и плохой, то это происходит от его португальской крови, каковая является несчастьем, которому он не может помочь, не правда ли? Однако, пусть он и плохой, я, как человек, обязан сдержать свое слово, не так ли? Также, Аллан, ты должен помнить, что ты — англичанин, и, хоть сам ты и хороший парень, но это уж такой недостаток, который я простить не могу… Тем не менее, если уж суждено, ты должен жениться на моей дочери и выводить с нею английских детей. О небо! Подумать только: английских детей! Ладно, уж тут не о чем говорить… Но забудь о словах, сказанных мною Мари! По правде сказать, я сам не могу их точно вспомнить. Когда я сержусь, какой-то поток крови заливает мой мозг и тогда я забываю все, что я сказал, — и он дружелюбно протянул мне руку.

Я пожал ее и ответил, что я так и понял, что он был вне себя, когда произносил свои ужасные проклятья, которые мы оба — и Мари и я — хотели бы забыть.

— Я надеюсь, что завтра вы придете на нашу свадьбу, — добавил я, — и смоете свои слова отцовским благословением.

— Завтра? Неужели вы действительно собираетесь жениться завтра? — воскликнул он и его болезненное лицо нервно задергалось, будто по нему пробежала судорога.

— О, Боже! Ведь я мечтал совсем о другом мужчине, которого хотел бы видеть рядом с Мари во время бракосочетания… Но его здесь нет, он опозорил меня и покинул. Хорошо, я приду: если мои тюремщики позволят это. До свидания, ты, счастливый завтрашний жених, до свидания…

Затем он круто повернулся и удалился, сопровождаемый охранниками, один из которых покрутил пальцем возле виска, когда проходил мимо меня.

Я полагаю, что это воскресенье показалось мне самым длинным в жизни. Фру Принслоо запретила даже мимолетную встречу с Мари, из-за какой-то причуды, засевшей в ее мозгу, что это или неприлично, или грозит несчастьем — я уже забыл, — если жених и невеста будут общаться накануне свадьбы. Так что я занимал себя, чем только мог. Написал длинное письмо отцу, рассказав обо всем, что произошло, и отметив, как я опечален, что он не может присутствовать, чтобы лично сочетать нас и дать отеческое благословение… Я отдал это письмо торговцу, отправлявшемуся к заливу, упросив его переслать письмо адресату при первой же возможности. Исполнив этот долг, я осмотрел лошадей, которых брал в Зулуленд, целых трех, две для меня и одна для Ханса. Также и седла, седельные сумки, ружья и патроны были подвергнуты осмотру, что отняло некоторое время.

— Вы собираетесь провести странную витреброодсвиик (неделя белого хлеба, или, другими словами, медовый месяц), баас, — сказал Ханс, искоса поглядывая на меня своими маленькими глазками, в то же время растягивая оленью шкуру, которая должна была служить чепраком. — Ну, если уж я женился бы, я б остался со своей милой на несколько дней и уехал бы только тогда, когда она надоела бы мне, особенно если ехать надо в Зулуленд, где так любят убивать людей…

— Я полагаю, что ты не поехал бы, Ханс… Так же не поехал бы и я, если бы смог, в этом ты уж будь уверен! Но ты же видишь, комендант хочет, чтобы я был его переводчиком, и поэтому мой долг — ехать с ним.

— Долг… А что такое долг, баас? Любовь — вот это я понимаю… Это ведь из-за любви к вам я еду с вами. Правда, и из-за страха, чтобы вы меня не отлупили, если я откажусь с вами ехать. В другом случае, я, конечно, остался бы здесь, в лагере, где много еды и мало работы, что, будь я на вашем месте, обязательно сделал также из любви к этой белой мисси… Но долг… долг — фуй! Это какое-то глупое слово, которое заставляет человека поступать против своего желания и оставлять свою любимую девушку другим…

— Конечно, ты не понимаешь, Ханс, как и другие цветные люди, что такое благодарность и благородство. Но что ты думаешь о предстоящей поездке? Ты боишься чего-нибудь?

Он пожал плечами.

— Немного, может быть, и боюсь, баас… В конце концов, мне следовало бы бояться, если бы я думал о завтрашнем дне, чего я не делаю, ибо для меня достаточно сегодняшнего дня. Дингаан не особенно хороший человек, баас, ведь вы видели это, не правда ли? Он — охотник, который знает, как брать след. Кроме того, в его распоряжении находится баас Перейра, чтобы помогать ему. Так что вам было бы более уютно здесь, целуя свою мисси Мари. Почему бы вам не сказать, к примеру, что вы подвернули ногу и не можете ехать?… Ведь вам не поставило бы много хлопот походить денек-другой на костыле, а когда комендант уедет далеко, ваша нога сможет сразу выздороветь и вы выбросите свою палку.

— Изыди, Сатана, — пробормотал я про себя и уже готов был дать Хансу достойную отповедь, когда вдруг вспомнил, что у бедного парня совершенно иной взгляд на вещи, и передумал. Ведь он вел этот разговор из-за любви ко мне, думая только о моей безопасности! Предстоящая дипломатическая миссия к Дингаану вызывала у него, безусловно, единственную мысль, что это дело рискованное. Так что я сказал только следующее:

— Ханс, если ты боишься, то тебе лучше остаться здесь. Ведь я могу легко найти и другого ординарца…

— Баас сердит на меня, что я так говорил? — спросил готтентот. — Разве не был я всегда верен ему? А если мне суждено быть убитым, то какое это имеет значение? Разве я не говорил вам, что никогда не думаю о завтрашнем дне и что мы все когда-нибудь должны отойти к вечному сну? Ну, чтобы баас снова не побил меня, я пойду с ним. Но, баас, — это он сказал льстивым тоном, — вы должны дать мне немножечко бренди, чтобы мог сегодня вечером выпить за ваше здоровье. Это очень здорово — выпить, когда тебе предстоит быть мертвым, задолго перед тем, как это произойдет… Будет приятно вспоминать об этом, когда ты уже станешь привидением, или ангелом с белыми крыльями, таким, о каких обычно рассказывал старый баас, ваш отец, в воскресной школе…

Видя полную бессмысленность в продолжении разговора, я поднялся и ушел, оставив Ханса заканчивать наши приготовления.

В этот вечер в лагере состоялось молитвенное собрание, и, хотя не было пастора, один из старых буров занял его место и читал молитвы, сначала примитивные и даже абсурдные, но к концу достаточно сердечные. Я припоминаю моления о безопасности для тех, кто уезжал с миссией к Дингаану, а также и для тех, кто оставался здесь. Увы! Эти молитвы не были услышаны, ибо той Силе, к которой он обращался, угодно было отдать иное распоряжение…

После этого состоялось собрание, в котором я принял горячее участие. Прискакавший из Дурнкопа, Ретиф, где он навещал жену, собрал своего рода совет, где, наконец, были названы имена тех, кто должен сопровождать его. Споров было предостаточно, так как многие буры не считали эту экспедицию разумной. Один из них обратил внимание на то, что эта экспедиция может выглядеть, как боевой поход, и что более разумно, если бы поехали человек пять-шесть, как это делалось раньше, ибо тогда не было бы сомнения в отношении мирной природы их намерений.

Ретиф сам боролся за эту точку зрения, и, наконец обратился ко мне:

— Аллан Квотермейн, ты молод, но у тебя здравые суждения, также ты являешься одним из немногих, кто знает Дингаана и умеет разговаривать на его языке. Скажи нам, что ты думаешь обо всем этом, о чем мы спорим.

Я ответил, что считаю это предприятие опасным и что кто-нибудь, чья жизнь стоит меньше, чем жизнь коменданта, должен бы возглавить эту экспедицию. К такому ответу меня, возможно, подтолкнули размышления о том, о чем мы перед этим беседовали с Хансом.