Мари - Хаггард Генри Райдер - Страница 37

Когда я закончил, буры подняли форменную бурю. Если бы проклятия могли убивать, Перейра наверняка умер бы от них, где бы он только не был. Лишь двое молчали… Мари, страшно побледневшая, бедная девушка, и ее отец… Внезапно один из буров, кажется, Мейер, злобно обратился к нему и спросил, что он теперь думает об этом дьяволе, его племяннике.

— Возможно, здесь произошла какая-то непонятная ошибка, — тихо ответил Марэ, — ибо Эрнан не может желать смерти всем нам…

— Нет! — закричал Мейер. — Но он желает ее Аллану Квотермейну и получается, что наши жизни снова зависят от него…

— Во всяком случае, — ответил Марэ, странно глядя на меня, — кажется, что он-то не будет убит, независимо от того, подстрелит ли он грифов, или же промахнется…

— Остается только доказать это, минхеер, — горячо ответил я, так как очередная инсинуация причинила мне острую боль. — Но поймите, если вас убьют, а Мари попадет в гарем, как грозится этот черный скот, я не имею никакого желания жить…

— Мой бог! — воскликнул Марэ. — Я уверен, что ты просто не понял его, Аллан.

— И вы смеете думать, что я смог бы лгать по такому вопросу… — начал я, но прежде чем я успел продолжить свою мысль, фру Принслоо ворвалась между нами, крича:

— Молчите, вы, Марэ, и ты, Аллан! Сейчас не время ссориться! Молите Бога об отмщении вашему проклятому племяннику, Анри Марэ, а не оскорбляйте того, от которого зависят наши жизни! Иди, Аллан, поешь! Я поджарила печенку телки, что прислал нам король, она уже готова и очень вкусная. А потом ты должен лечь и поспать.

Когда мистер Оуэн с помощью мальчика-переводчика понял весь ужас сложившейся ситуации, он вмешался, говоря:

— Сейчас надо молиться, чтобы смягчить сердце дикого Дингаана. Пойдемте…

— Да! — согласилась фру Принслоо. — Вот вы и молитесь, проповедник, и остальные, которым нечего делать, молитесь за то, чтобы пули Аллана не пролетели мимо цели! А что касается меня и Аллана, то нам предстоит увидеть другие вещи, так что молитесь посильней, чтобы прикрыть и нас. Теперь пошли, племянник Аллан, а то эта печенка пережарится и нарушит твое пищеварение, что хуже перед стрельбой, чем даже плохое настроение… Нет, нет, ни слова больше… Если вы еще попытаетесь разговаривать, Анри Марэ, я ударю вас по уху, — и она подняла руку размером с баранью ляжку.

Затем, когда Марэ отступил перед нею, она схватила меня за воротник, словно нашкодившего мальчишку, и повела к фургонам.

ГЛАВА XIII

Репетиция

Около женского фургона мы обнаружили печенку, жарившуюся на сковородке, как и говорила фру. И пожарена она была как раз в меру. Выбрав наиболее массивный ломоть, фру ухитрилась взять его прямо пальцами с шипящей сковороды, чтобы положить на крышку жестянки. Но этот номер не прошел, так как кипящий жир обжег пальцы фру, печенка упала на пыльную траву, а фру, стыдно признаться, замысловато выругалась. Но, не признав себя побежденной, пососав пальцы, чтобы унять жгучую боль, она схватила печенку передником и водрузила на жестянку.

— Вот, племянничек, — сказала она торжествующе, — есть больше путей для убийства кота, чем только утопить его… Что за дура я была, не вспомнив сразу о переднике? Всемогущий! Как это мясо обожгло меня: не думаю, что бывает большее, даже когда тебя убивают. Если худшее приходит к еще более худшему, то скоро все это закончится… Подумай об этом, Аллан, ведь уже до ночи я смогу стать ангелом, одетым в длинную белую ночную рубаху, такую, какую подарила мне моя мать, когда я вышла замуж: рубаху, которую я разрезала на детские одежонки, ибо я нашла ее холодной для носки, привыкнув всегда спать в моем жилете… Да, и у меня будут крылья, такие же, как у тех белых гусаков, только большие, чтобы они смогли таскать в воздухе мой вес.

— И святой нимб, — подсказал я.

— Да, конечно, корона славы — святой нимб — очень большой, поскольку я ведь буду великомученицей… Но я надеюсь, что буду носить его только по воскресеньям, ибо я никогда не могла носить ничего тяжелого на своих волосах. Затем еще должна быть арфа, — продолжала она, разжигаемая огнем ее небесных перспектив. — Видел ли ты, Аллан, когда-нибудь арфу? Я не видела, за исключением той, которую держит царь Давид на картинке в Библии… Она ведь там выглядит подобно поломанной раме стула, поставленной боком. А вот как играть на этой штуке, то они, святые, должны будут научить меня, потому что это дело трудное, особенно учитывая то, что я скорее слушала бы котов на крыше, чем музыку, а что касается исполнения ее, то…

Так она и стрекотала, избрав объектом отвлечения и развлечения меня, ибо у нее была проницательная старая душа, понимавшая, как важно держать меня в спокойном состоянии рассудка в этот кризисный для наших судеб момент.

Тем временем я прекраснейшим образом расправился с печенкой, которая тяжело припахивала передником и была обсыпана песком. И, по правде говоря, когда фру повернулась ко мне спиной, я ухитрился большую часть печенки швырнуть сидевшему сзади Хансу, который проглотил ее одним глотком, как это делает собака, ибо он не хотел быть пойманным во время ее пережевывания.

— Боже на небесах! Как быстро ты ешь, племянничек, — сказала фру, бросив взгляд на мою пустую жестянку, затем, подозрительно посмотрев на прожорливого готтентота, она добавила. — Уж не украла ли ее эта твоя желтая собака? Если только это так, я проучу его.

— Нет, нет, фру, — в тревоге ответил Ханс. — Никакое мясо не проходило через мои губы сегодня, за исключением того, что я вылизал сковородку после завтрака…

— В таком случае, Аллан, у тебя будет, конечно, нарушено пищеварение, — т. е., получится то, чего я как раз хотела избежать. Разве я не говорила, что каждый кусок надо пережевывать раз двадцать, что делала бы и я, кабы остался хоть один коренной зуб? Ладно, выпей это молоко: оно, правда, немного прокисло, зато очистит желудок, — и она достала черную от грязи бутылку из-под передника, рассердившись, когда я отказался от молока и послал за водой.

Затем фру настояла, чтобы я лег спать на ее кровати в фургоне, запретив мне курить, чтобы рука, мол, не дрожала. Приказав Хансу тщательно почистить ружье, я пошел, хоть и с большой неохотой, туда, лег и закрыл глаза, чтобы ввести в заблуждение фру, которая все время заглядывала, проверяя, как я исполняю ее приказ. В это послеобеденное время сон долго не приходил ко мне, но в конце концов я уснул. Как мог я спать в такой жаре, когда мое сердце раздирали сомнения и ужас? Подумай об этом, читатель, подумай! Еще час или два, и от моего искусства будет зависеть жизнь восьми белых людей — мужчин, женщин и детей — и безопасность или полный позор девушки, которую я любил и которая любила меня. Нет, она не должна быть помилована для самого худшего. Я отдам ей свой пистолет и, если понадобится, она знает, что делать…

Ужасная ответственность была большей, чем я в силах был вынести. Я впал в форменную агонию, я весь дрожал и даже потихоньку плакал. Затем подумал об отце и о том, что он делал бы при таких обстоятельствах, и начал так молиться, как никогда до сих пор. Я умолял Всевышнего дать мне силу и мудрость, не позволить промахнуться, вследствие чего погибли бы невинные люди. Я молился до тех пор, пока пот не заструился по моему лицу… Внезапно я погрузился в сон, вернее, упал в обморок. Не знаю, сколько времени пролежал я в таком состоянии, но думаю, что добрых полчаса — час. Наконец я очнулся и при этом явственно услышал тоненький голосок, не похожий ни на какие голоса в мире, говоривший внутри моего сердца, — или это мне только показалось, — такие слова:

«Иди к холму Хлома Амабуту и наблюдай, как летают грифы. Делай то, что придет тебе на ум и, даже если тебе покажется, что ты промахнулся, не бойся ничего».

Я уселся на кровати старой фру и почувствовал, что во мне произошла какая-то таинственная перемена. Я словно стал другим человеком. Мои сомнения и страх исчезли, рука была тверда, как скала, сердце стало легким… Я теперь твердо знал, что убью этих грифов. Конечно, эта история может показаться абсурдной и легко может быть объяснена состоянием моих нервов в то время… Однако, я не стыжусь сознаться в том, на чем стоял тогда и во что верю сейчас… Я верю, что при крайних обстоятельствах какая-то добрая Сила подсказала, что именно необходимо мне: рассудительность и спокойствие! Во всяком случае в тот момент я как бы подчинился поучениям того тоненького сверхъестественного голоса.