58 1/2 : Записки лагерного придурка - Фрид Валерий Семенович - Страница 77

5-го марта я работал в ночную смену. Из шахты выехал пораньше — чтобы успеть к первому утреннему выпуску последних известий. Прибежал в диспетчерскую, подождал немного и наконец услышал скорбный голос Левитана:

— От Центрального… (глубокий вздох: «Х-х-х-х…») Комитета…

— Всё, — сказали мы с дежурным диспетчером в один голос.

По такому поводу следовало выпить, но как на грех спиртного не было.

Отметили это событие всухую. Вчетвером — Свет, Ярослав Васильевич, Юлик и я — купили в лагерном ларьке кило конфет «Ассорти» и съели за один присест. Такой устроили себе детский праздник.

Радовались в зоне далеко не все — боялись, не стало бы хуже. Под репродуктором в бараке сидел молодой еврей — по-моему, тот самый, что попал «за разжигание межнациональной розни» — и плакал крупными коровьими слезами. Да что говорить: и моя мать в этот день плакала…

Что такое умный человек? Едва состоялась передача власти новым правителям, Смеляков сказал:

— Знаете, кого они погонят первым делом?

— Кагановича? — услужливо подсказали мы с Юликом.

— Да нет же! Берию.

Мы усомнились: Берия как бы помазал на царство Хрущева и Булганина, явно оставаясь — хоть и позади трона — первым лицом в государстве.

— Говорю вам — Берию! — настаивал Ярослав, — Как вы не понимаете? Не станут они больше терпеть этот грузинский акцент. Столько лет тряслись!

И ведь оказался прав. Мы могли бы и не спорить — знали о его пророческом даре. Еще раньше, на Лубянке, у него был такой разговор со следователем-евреем. Тот орал на него, требуя показаний:

— Перестаньте упираться! Будете еще три года здесь сидеть!

— Я-то может и посижу. Но вас здесь уже не будет.

— Почему это?

— А это вы у них спросите. — Смеляков кивнул на двух русских следователей. Те понимающе усмехнулись: начинались гонения на «космополитов», в том числе на «пробравшихся в органы». Погнали таки и смеляковского космополита.

Было это в 49 году. А в 53-м, после смерти главного гонителя, начался откат — выпустили, например, «убийц в белых халатах».

Шварц рассказывал: у него в плановой части работала женщина-экономист. Впоследствии она оказалась сумасшедшей — но политическую ситуацию улавливала чутко. Когда кремлевских врачей посадили, эта дама написала донос: она слышала, как з/к Файнер и з/к Штерн о чем-то договаривались по-еврейски. Повторялись слова «зумпф» и «взрыв» — видимо, евреи готовили диверсию. А когда врачей выпустили и пожурили по радио посадившую их Лидию Тимашук, шварцевская сотрудница прибежала в плановый отдел и крикнула:

— Это хохлы проклятые виноваты! А еврейчики очень хорошие.

Продолжая тему, замечу, что перемены в политике коснулись зеков не сразу. С нами на третьем сидел инженер с автозавода им. Сталина. Посадили его как участника националистической организации, созданной Соломоном Михоэлсом. Когда — спустя годы после убийства народного артиста — Михоэлса снова начали называть в печати честным советским патриотом и выдающимся общественным деятелем, обрадованный инженер послал в Москву жалобу. Он просил пересмотреть его дело, поскольку единственным пунктом обвинения был то, что его завербовал лично Михоэлс. А теперь, когда выяснилось… и т. д., и т. п.

Месяца через два его вызвал к себе начальник особой части капитан Христенко и объявил, что из Москвы пришел отказ: оснований для пересмотра дела нет. Так что надо расписаться: ответ получен.

— Как нет оснований? — Инженер чуть не заплакал. — Ведь меня обвиняли только в том, что меня завербовал Михоэлс. Теперь я слышу по радио, что он честный патриот и выдающийся деятель — а у них нет оснований!.. Где же логика?

Христенко был мужик с юмором. Он сказал:

— Знаешь что? Ты пока распишись — а логику они пришлют потом.

Известие об аресте Берии произвело на лагерь впечатление не меньшее, чем смерть Сталина. Для всех, кроме Ярослава Васильевича, оно было совершенно неожиданным. Во всяком случае, когда дежурный офицер пришел на вахту и велел снять со стены портрет Берии, ему не поверили. Пришлось вести всю смену краснопогонников к репродуктору и ждать повторного сообщения из Москвы. Только тогда они решились снять свою икону.

Рассказывали и такое: утром того дня начальник лагпункта прошел к себе в кабинет и хмуро распорядился, ткнув пальцем в портрет:

— Этого мерзавца — в печку!

Зек-дневальный, фамильярный, как всякий приближенный раб, возразил:

— В печку — это нам недолго, гражданин начальник. Только не вышло бы, как с евреями.

— А что с евреями?

— В прошлом году посадили, в этом выпустили.

Начальник задумался.

— Да? Ну поставь пока за печку.

Заключенные встают рано, поэтому мы узнали приятную новость раньше вольных. Печенев нарочно подстерег начальницу санчасти, когда она направлялась на работу. Дав ей подойти поближе, Борька стал выкликать:

— Ах, негодяй! Так ему мерзавцу, и надо! Повесить его, подлеца такого!

— Про кого это вы, Печенев? — улыбнулась начальница.

— Да про Лаврушку! Про Берию!

Она отшатнулась, потом припустилась от него рысью. «Бегу, чтобы не пасть с тобою!..»

После низвержения Берии в лагерях начались перемены. Первым делом нам приказали спороть номера. Тому, кто вовремя не спорол, «карячился кандей» — т. е., могли дать суток пять карцера. А раньше давали столько же тому, кто не пришил. Появилось в зоне какое-то подобие школы взрослых, стала выходить лагерная многотиражка «Уголь стране» — Родины минлаговцам пока еще не полагалось. И Ярославу Смелякову поручили вести в газете как бы семинар поэзии — консультировать местных стихотворцев.

Вышел на свободу — да еще как, я уже рассказывал об этом! — Герой Советского Союза летчик Щиров. Готовился последовать за ним полковник Панасенко: когда-то он служил адъютантом у самого Жукова и не сомневался, что маршал вытащит его из лагеря.

Панасенко — седой, подтянутый, моложавый — в заключении вел себя очень достойно: никуда не лез, не хвастался былыми заслугами и высокими связями.

В начале войны он попал в плен к немцам. Для старшего комсостава, если не ошибаюсь, от майора и выше, у них были отдельные лагеря. Пленных — первое время, потом это кончилось — не заставляли работать. Кормили плохо, но требовали, чтоб они обращались друг к другу «господа офицеры». Те относились к этому с юмором. Панасенко рассказывал, что однажды в бараке раздался крик:

— Господа офицеры! Кто картофельные очистки спиздил?

(Вспоминаю это всякий раз, когда слышу: «Господин Фрид!»)

В том офицерском лагере, в одном бараке с Панасенко, жил старший сын Сталина Яков Джугашвили.

Когда летом 41-го вгиковцы вкалывали на трудфронте, копали эскарпы и контр-эскарпы под Рославлем в Смоленской области, немецкие самолеты изредка и без интереса обстреливали нас, а иногда сбрасывали листовки. Две из них мы с Юликом привезли в Москву.

На одной было лаконичное предложение солдату Красной Армии: «Бери хворостину, гони жида в Палестину». На другой, размером побольше, — несколько фотографий «лица кавказской национальности«, если воспользоваться сегодняшней терминологией. Вот оно — крупным планом — уныло смотрит в объектив. А вот, на среднем плане, оно хлебает ложкой что-то из большой миски. Рядом стоит немецкий офицер. Жирным шрифтом листовка спрашивала: «Кто это?» И отвечала: «Это Яков Джугашвили, сын вашего верховного заправилы». Дальше указывался номер части, где он командовал артиллерией, и говорилось: «Красноармейцы! Плохо ваше дело, если даже сын вашего верховного заправилы добровольно сдался в плен непобедимой германской армии. Переходите на нашу сторону! Вам обеспечена у нас еда и работа. Эта листовка послужит пропуском».

Не могу привести текст дословно, потому что мать Юлика Минна Соломоновна, увидев у нас в руках фашистскую листовку, пришла в ужас и потребовала, чтоб мы немедленно сожгли эту гадость. Что мы и сделали. Но и тогда, и потом мы ни секунды не сомневались, что это фальшивка. Даже советская форма на снимках не читалась — так, что-то военное. А вот оказалось — не фальшивка.