Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 7

Все это уже казалось дурным сном. Сейчас он поднял руку, точно благословляя прохожих, и в первую очередь Кряжа и Плотовщика.

Кряж от избытка чувств приподнял перед регулировщиком смятую жокейскую шапочку, поблагодарил его таким образом за четкую работу, а тот — это видели все, даже воробьи, сидевшие на электрических проводах, — в ответ козырнул ему.

Сколько ни старайся, это утро нельзя описать подробно.

— Когда мне можно прийти к тебе? — спросил Кряж, который раньше никогда не задавал подобных вопросов, но теперь считал, что они с Плотовщиком должны быть изысканно вежливыми.

— После четырех, если тебя устроит, — ответил так же вежливо Дюла, ибо они стали уже восьмиклассниками, что требовало от них умения держаться.

Потом Кряж — во второй раз сегодня — приподнял свою жокейскую шапочку со сломанным козырьком. Надо сказать, что свой необыкновенный головной убор Кряж вообще-то предпочитал носить в кармане.

Дюла скрылся в полумраке ворот и у лестницы, где было светлей, достал табель, потому что рано или поздно пришлось бы это сделать. «Да, Кендел отличный человек, — подумал он, — и его невеста Ева, с этой ее соломенной тарелочкой, удивительно красивая женщина».

Плотовщик в задумчивости смотрел на табель и вдруг почувствовал, что и на него кто-то смотрит.

На верхней площадке стоял Простак и весело помахивал хвостом.

— Простак, подглядывать некрасиво, — сделал ему выговор Дюла и почесал пса за мохнатым ухом, после чего пес проводил его до двери, хотя и не бескорыстно: из кухни доносилось шипение сала на сковородке и даже на лестнице чувствовался райский запах индейки-покойницы.

Простак уселся перед дверью, потому что от такого запаха невозможно было оторваться, а Дюла нажал кнопку звонка и, держа над головой табель, упал в раскрытые объятия мамы Пири.

Маме Пири ничего не стоило расплакаться, поэтому ей несколько раз пришлось вытереть глаза и очки, пока из тумана не выплыли наконец отличные отметки.

— Видишь… видишь, как замечательно! Ой, сгорит индейка! Иди, деточка, на кухню. Иштван прислал с вокзала индейку. Огромную, как страус. Боюсь только, не будет ли она жестковатой… Но какой у тебя утомленный вид, Дюла. Отдохни, мой хороший. Приляг на диван. Ведь теперь ты совершенно свободен!

Да, и Плотовщик чувствовал это, его даже немного угнетало ощущение бесконечной пустоты, но внезапно в ней всплыла твердая точка: дядя Иштван!

Табель на всякий случай он положил под подушку и в счастливом экстазе оглядывал комнату, у которой стены постепенно расширялись и заволакивались мглой, потом заблестели, потому что тесная клетушка превратилась в огромный зал со стеклянным потолком, пронизанным сверкающими лучами летнего солнца.

Ведь, конечно, тесной клетушкой была комната, где на коротком диванчике после утренней головной боли и пережитых волнений последних дней задремал наш Плотовщик, что нисколько не удивительно. Лишь тесной клетушкой была эта комната, но она обладала одним замечательным достоинством: она целиком принадлежала Дюле; и если он вбивал гвоздь в стену или вешал на окно птичью кормушку, никто его не бранил.

— Оставьте его в покое! — говорила мама Пири. — Мальчик трудится, и пусть лучше он занимается чем-нибудь, а не слоняется без дела.

И эта комната была поверенной всех тайн, хранительницей всех мечтаний и планов, так как здесь в изобилии рождались мечтания, планы и тайны.

Иногда тут появлялся Кряж, нагруженный огромными картами, конечно, картами Индии; ведь дядя Кряжа, искатель приключений, жил там при дворе какого-то мифического магараджи и непонятно, чем занимался. Этого не знала даже мать Белы, хотя дядя несомненно жил в Индии. Оттуда раз, два раза в год он присылал письмо или фотографию. И больше ничего, так как его высокая должность требовала больших расходов.

По словам Кряжа, дядя был не то главным охотником, не то воспитателем юных принцев, а еще врачом, спасшим жизнь магараджи.

— А как он попал туда? — спросил однажды Дюла.

— Вот как: он плавал на корабле кочегаром… а потом стал старшим механиком, — прибавил Кряж, видя, что Плотовщик поражен. — Магарадже привезли какие-то машины, и никто, кроме дяди Гезы, не смог их собрать.

— Но он же врач? — недоумевал Дюла.

— Лечить он научился так, между прочим. У него гениальная голова!

И наш Плотовщик мог любоваться этой гениальной головой на фотографии. Геза Пондораи в пышной парадной форме стоял, опираясь на капот легковой машины, и смотрел прямо в глаза Дюле. Дядя Геза носил бороду, и длинные усы его торчали почти до ушей, а на голове, по индийскому обычаю, красовался тюрбан.

— Видишь, какая машина? «Роллс-ройс».

— Дядина?

— Ну конечно! На ней ездят на охоту.

Таким образом, невозможно было усомниться в высоком положении дяди Гезы, знаменитого охотника, воспитателя индийских принцев и врача; и никого не могли переубедить даже непочтительные намеки тетушки Пондораи, которая ворчала, что этому закоренелому бродяге следовало бы прислать денег, а не свою фотографию в маскарадном костюме.

— Может, он там в цирк поступил, — сказала она как-то раз, весьма расстроив Кряжа.

Дюла тогда поспешно попрощался, потому что тетушка Пондораи сердито колотила простынями об корыто и в гневе способна была окончательно очернить Индию и дядю Гезу вместе с его «роллс-ройсом».

Итак, иногда в клетушке у Дюлы появлялся Кряж, нагруженный картами, что было совсем неплохо: ведь если кто-нибудь из старших заглядывал в комнату и спрашивал: «Что вы делаете, дети?» — вид географической карты его сразу-успокаивал.

Теперь оставался только один нерешенный вопрос: где сесть на пароход, если дело дойдет до этого. Кряж предлагал Триест, а Плотовщик считал, что надо спуститься по Дунаю в Черное море, осмотреть Константинополь и сесть на тот же самый пароход в Суэце.

— Дядя Геза отплыл из Триеста и, наверно, вышлет мне билет на тот же пароход Триест — Бомбей, — возразил Кряж, и Дюла отказался от осмотра Константинополя и его печально известного Семибашенного замка[4].

Но грозные события последних дней отодвинули на задний план и сказочную Индию и дядю Гезу. Блестящие перспективы предстоящих каникул затмили путешествие в дальние края; а теперь, когда на сцене появился любимый, надежный и, самое главное, вполне реальный дядя Иштван, Плотовщик, надо признаться, перестал думать о магараджах. Ему уже снился Матула, распространявший приятный табачный запах, и Лайош Дюла принял решение, что старому сторожу, последнему рыболову на болоте, он обязательно добудет сигары.

Тут Плотовщик улыбнулся, очевидно, потому, что тесная клетушка молча согласилась с ним, и ему представилось, как старик складывает в сумку свои сокровища: складной нож, трубку, бечевку, пробку, кисет, полотняный мешочек с хлебом, зеленый перец, лук, свиное сало и красные помидоры.

«Спасибо, вот уж спасибо», — протягивает руку Матула, и кожа у него на руке нежная, как у учительницы Евы: ведь, как ни странно, она стоит на месте Матулы, а позади нее Кендел, ради которого Кряж готов всем переломать кости.

«Господин учитель, пожалуйста…» — начал Дюла, но тут загремел гром и Кендела смело землетрясение, ибо не во сне, а наяву появился дядя Иштван.

— Где малыш? Я хочу обнять его и заглянуть в табель!

— Тссс… Спит бедняжечка…

— Я хочу его видеть! — гудел в соседней комнате самый низкий бас из хора донских казаков. — Пирошка, не жалей жира на эту проклятую индюшку, не то она будет жесткая, как подошва.

Плотовщик еще витал в стране снов и сначала решил, что приезд дяди ему снится, как и вручение табеля, а потом подумал что его совсем погубила бездна премудрости, если он не просыпается от таких громких боевых кличей, и поэтому он не открыл глаза.

— А он и правда спит! — Дядя Иштван остановился в дверях. — И не удивительно: нынче к этим беднягам предъявляют такие требования, что не выдержал бы даже вол. Пирошка, мой ангел, можно мне принять ванну?