Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 60

Ребята стали более медлительными, немногословными; если раньше по всякому поводу они пускались в пространные объяснения, то теперь лишь пожимали плечами или махали рукой.

Они чувствовали себя в камышах как дома и разгуливали по зарослям, точно в городе, где надписи и светофоры помогают человеку ориентироваться.

По цвету воды они определяли ее глубину, по длине теней — время дня, по громкости звука — его дальность. Неумолчный птичий гомон стал для них таким же привычным, как уличный гул, монотонность которого нет-нет да нарушается скрежетом резко затормозившей автомашины или трелью полицейского свистка. Здесь эти неожиданные звуки заменялись предупреждающим об опасности свистом, или отчаянным карканьем, либо же испуганным криком птичьей стаи. В городе такой тревожный гул поднимался, когда кто-нибудь попадал под трамвай. Но тут не приезжала машина «скорой помощи», потому что жертву уносил в когтях коршун или ястреб.

Теперь ребят вряд ли застала бы врасплох гроза, потому что они научились замечать все изменения и колебания погоды. В то же время они стали спокойными и уравновешенными, научившись, как Матула, приспособляться ко всем этим изменениям.

Теперь они стали беседовать о будущем, чего раньше никогда не делали, и в планах, которые они строили, настоящее уже переплеталось с будущим, а это в какой-то степени означало прощание с царством камышей.

По вечерам Матула рассказывал им о зиме, когда прилетевшие с севера птицы собираются у полыньи, где на дне бьет теплый источник, и неумолчно галдят; когда камыши спят под саженным покровом снега, а речка тихо-тихо, как вор, пробирается под ледяным панцирем; когда синицы зябко вертятся на голых ветках; когда от леденящего взгляда луны трещат деревья.

— А вы, дядя Матула, и зимой здесь бываете?

— Реже.

— Тогда уже здесь не поспать?

— Поспать-то можно, да только всю ночь нужно жечь костер.

Конечно, коли увидишь человечий след, пойдешь по нему. Но в такую пору мало кого сюда потянет. Помню, в детстве, когда замерзала Драва, волки с хорватских гор сюда забредали. Тогда на них устраивались облавы, только редко это случалось.

Ребята смотрели на огонь костра и думали о зиме, о том времени, когда над камышами раздается неумолчное воронье карканье, когда в застывшем морозном воздухе по-особому звучит голос дикого гуся и когда на снегу, как в раскрытой книге, легко можно прочесть следы ночных охотников.

— А ветер не заносит снег в хижину?

— Не очень, потому как я обкладываю ее кругом связками камыша, а по весне их сжигаю. Но хорошо, что ты об этом заговорил, Дюла, напомнил, надо будет заготовить их.

— Откуда брать камыш? От шлюза?

— Ага, оттуда.

— Мы натаскаем, дядя Матула, не беспокойтесь.

В тот же день, пока старика не было, ребята натаскали камыш.

— К полудню я вернусь — сказал он, уходя. — Тогда посмотрим, что у вас получится.

Плотовщик и Кряж не спеша позавтракали, прикидывая за едой, как следует заготовить: ведь из слов Матулы, сказанных им перед уходом, явствовало, что их ожидало не такое уж простое дело.

— Только на лодке, — проговорил Кряж. — Наложим в лодку и привезем сюда.

— Тяп-ляп — и готово! Думаешь, все так просто? — с сомнением покачал головой Плотовщик. — Над этим нужно еще подумать. Ведь связки камыша будут по три-четыре метра в длину. Значит, они с обеих сторон будут свисать в воду. А к тому же, если ты положишь в лодку несколько связок, как ты будешь грести?

— Нужно попробовать!

Они попробовали. И Плотовщик оказался прав. Он подносил связки, а Кряж грузил их в лодку, но после первых же двух-трех связок для гребца места в ней уже не осталось, если не считать крохотного пространства, куда Кряж положил свою охотничью шляпу, опасаясь, как бы она во время погрузки не упала в воду. Вообще-то он шляпы носил, но теперь за ленточкой шляпы увядала розочка, и Кряж по нескольку раз в день любовался ею.

Однако в пылу работы позабыли о шляпе. Вдруг Кряж завопил во все горло, так что Плотовщик от неожиданности даже выпустил из рук связку.

— Ой, моя шляпа! Дюла, моя шляпа!

— Не ори, я сейчас подцеплю ее багром.

— Скорее, скорее, не то ее унесет течение!

— Черта с два унесет! Разве что пойдет ко дну.

— А я что говорю?

Плотовщик спокойным и ловким движением выбросил на берег злополучный головной убор.

— Кстати, Кряж, чего это ты прицепил к шляпе этот цветок. люцерны?

— А все, кто работает в хозяйстве, их носят.

— Так, так, но здесь же нет коров, которые могли бы полакомиться этим сеном?

— Не зли меня, Плотовщик… Этот цветок мне подарила Катица.

— Извини, Кряж, я не знал…

Дюла с уважением относился к чувствам Кряжа. Впрочем, по-иному относиться к ним было и опасно: Кряж, тихий, кроткий Кряж, из-за Катицы был бы способен, наверное, даже убить человека.

Тут Плотовщик нацепил шляпу на ветку ивы и поднял брошенную связку, однако сразу же вновь опустил ее.

— Послушай, Кряж, я кое-что придумал. Так у нас ничего не получится — мы никогда не справимся с этой работой. Ты давай-ка греби быстро к хижине и захвати толстую веревку, а я сбегаю к насосной за другой лодкой. Мы свяжем их вместе борт к борту и за два приема заберем весь камыш. Мы с тобой пойдем берегом: я буду тянуть за веревку, а ты направлять багром.

Кряж задумался, а потом сказал:

— Верно, Плотовщик! Ты здорово придумал! Надеюсь, шляпу мою никто не возьмет?

— Слушай, Кряж, я начну ругаться! Людей тут нет, а цапли вряд ли польстятся на этот колпак!

— Ты ошибаешься, Дюла. Моя шляпа всем нравится.

Дюла ничего не ответил и зашагал к насосной станции. Он, конечно, понимал, кому это «всем» нравится шляпа его приятеля. По дороге он размышлял о том, что любовь, разумеется, замечательное чувство, но только не имеет ничего общего с действительностью. Нашему Плотовщику было, правда, неведомо, что это чувство и здесь, в царстве камышей, не подвластно никаким правилам, сопряжено со сладкими муками и завершается гнездом и птенцами, то есть что и здесь оно — самая настоящая действительность…

Ребята мастерски связали лодки, хорошо нагрузили их, и Кряж с чувством сказал:

— Ты великий человек, Плотовщик! А теперь дай мою шляпу. Дюла с удовольствием принял этот комплимент, подал другу его шляпу и взялся за веревку. Кряж взял в руки багор и оттолкнул новоявленный плот от берега, а Дюла изо всех сил потянул за веревку.

Тут же, правда, выяснилось, что делать этого не следовало. Кряж, стоявший на связках и не ожидавший этого рывка, тут же с багром в руке, даже не успев вскрикнуть, рухнул в воду.

Услышав громкий всплеск, Плотовщик обернулся, тотчас поймал багор и вытянул своего приятеля.

На этот раз Кряж, против обыкновения, страшно разозлился. Кончив отплевываться, он осторожно поднял шляпу, нахлобучил ее на голову и заявил:

— Дюла, это просто свинство! Не сердись, но это свинство!.

— Но ты же должен был видеть, что я взял веревку…

— Однако ты мог бы предупредить.

— Не сердись, Кряж, но я думал…

— Я не сержусь, но теперь подожди, пока я переоденусь.

Не простудись, Бела.

— Я быстро.

И Кряж пустился бегом, а потому не мог увидеть, как Дюла чуть было не свалился от сотрясавшего его беззвучного смеха.

Хотя Кряж и торопился, однако, прибежав к хижине, он начал с того, что бережно положил шляпу в надежное место и приказал Серке:

— Стереги ее!

Серка в это время изнывал от скуки; он понюхал шляпу и сразу же установил, что она пахнет шляпой. Тогда Серка отвернулся от нее, почесался и зевнул. Но тут он заметил, что Кряж поднес ко рту намокшую розочку.

«Неужели он хочет съесть ее?» — удивился Серка.

Однако Кряж не съел маленького цветка, а поцеловал его, после чего завернул в бумагу и спрятал за обрешетину.

«Чудно! — заморгал глазами Серка. — Прячет, хотя она мне и даром не нужна».

— Оставайся здесь, Серка!