Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 1

Иштван Фекете

Fekete Jstvan TUSKEVAR Budapest 1969.

Перевод H. Подземской и О. Громова.

Рисунки И. Кошкарева.

Для старшего школьного возраста.

Терновая крепость

Гул в классе постепенно стихает. Сначала прекращается шепот, затем все замирает и слышно только, как кто-то изредка покашливает и переворачиваются страницы классного журнала, свистя, как коса, разрезающая воздух.

— Ацел[1]!

Из-за первого стола встает мальчик в очках. Он краснеет, потом бледнеет и судорожно сжимает тетрадь по арифметике.

— Как ты, мальчуган, себя чувствуешь?

Класс тихо вздыхает, и в этом вздохе нетрудно уловить облегчение. С Дуная доносится далекий рев пароходного гудка, и дрожащая рука Белы Ацела застывает на столе возле тетради. Его близорукие глаза наполняются слезами.

— Ничего, спасибо, господин Кендел. Вчера мне сняли швы..

— Садись. На каникулах позанимайся арифметикой.

— Хорошо, господин учитель.

Мальчик садится, и его болезненное лицо светлеет. По классу пробегает волна одобрения: этот Кендел совсем не плохой человек и сегодня, видно, в хорошем настроении.

Учитель арифметики продолжает изучать в журнале аккуратный столбик фамилий от Ацела до Елки, фамилии учеников, вперемешку сидящих в классе. Он долго не подымает глаз, и невидимые нити, связывающие перечисленные на странице фамилии с их живыми владельцами, натягиваются почти до отказа. Ребята снова замирают, хотя у Эрнеи нет такого повода для беспокойства, как, скажем, у Гереньи, который попал на самую линию огня.

— Дубовански!

Шшш… — словно лопается велосипедная шина, и из-за последнего стола встает неуклюжий верзила. Он весь вспотел. Поправив линейку на столе и оттянув тесный воротничок, он отодвигает стул, чтобы выйти к доске.

— Подожди! Ты уже несколько раз отвечал, и мне надо заняться другими.

Лицо у Дубовански радостно расплывается в круглую луну.

— Но я говорил твоему отцу про вычисление процентов, — продолжает Кендел. — Пожалуйста, включи это в программу твоих летних занятий. Хорошо?

Верзила молча кивает. Ведь всем известно, что со стариком «Дубом» шутки плохи, и значит, этому юному великану волей-неволей каждый день придется сражаться со сложными процентами. Да еще на каникулах!

Молодой Дуб садится на место; две страницы классного журнала переворачиваются, и всем, от Ацела до Нанаи, мерещится, будто они сейчас, за четверть секунды до гибели, выныривают из воды на поверхность. Зато ученики от Пондораи до Янды тотчас молча погружаются в волны неуверенности.

— Янда!

С места срывается бойкий мальчик и бодро, слегка рисуясь, направляется к доске (Янда — первый ученик в классе), но Кендел останавливает его:

— Насколько я знаю, вы с Ацелом живете в одном доме?

— Да, господин учитель.

— Если у тебя будет время, навещай его.

— Хорошо, господин учитель, но он никогда не просил меня об этом.

— Он и не стал бы просить, поэтому я прошу!

Янда слегка краснеет и явно хочет что-то сказать, но Кендел уже забыл про него. Он переворачивает обратно страницу, и ученики от Пондораи до Янды облегченно переводят дух, передав эстафету несчастным, идущим от Кертеса до Нанаи.

— Кертес!

Вызванный встает, но не двигается с места, точно не перевелись еще на свете чудеса и учитель спрашивает что угодно, только не заданный урок.

— Чего ты ждешь?

— Наверно, аплодисментов! — раздается легкомысленный голос, и взгляд Кендела медленно обращается на того, кто это сказал. Уши незадачливого шутника краснеют, и он мысленно проклинает свою матушку, от которой унаследовал чрезмерную болтливость.

— Ступайте к доске, дорогой Шош, там и поговорите.

По классу прокатывается волна сдержанного веселья, хотя раз Кендел начал называть учеников на «вы», то жди бури. Балог, невзирая на опасность, раскрывает тетрадь, в которую вложена вчерашняя спортивная газета, а Валленберг косится на свои часы. Половина десятого. Черт побери, как медленно тянется время! Между тем Карой Шош проходит перед кафедрой, в сотый раз давая обет скорей откусить себе язык, чем сболтнуть лишнее. А теперь дело плохо! Того гляди, твердая четверка по арифметике будет испорчена.

Кертес записывает на доске условие задачи и начинает неуверенно решать ее. Класс постепенно успокаивается: теперь стало уже более или менее ясно, у кого сомнительные отметки и кому грозит опасность на этом последнем итоговом уроке.

В окно заглядывает лето и чирикает голосами беззаботных воробьев. Круглые облачка, меняя очертания, плывут в неведомые края, где-то пыхтит паровоз, и в окно проникает манящий запах дыма, примешивая к дробям и пропорциям аромат путешествий. Дым поднимается из трубы соседней пекарни и не имеет никакого отношения к пыхтящему паровозу, но на свете существует способность мечтать, и у некоторых семиклассников она развита сверх меры. У Лайоша Дюлы Ладо, например, настолько, что странники-облака и запах дыма уносят его из тесного мира пропорций в просторный зал ожидания на вокзале, где время от времени репродуктор объявляет об отправке поездов.

Для Лайоша Дюлы Ладо перестает существовать класс с его волнениями. Перестает существовать доска, кафедра, обливающийся потом Кертес и даже Кендел, который уже в третий раз обращается к Шошу:

— Милый Шош, друг мой, ну скажите же что-нибудь!

Но Шош ничего не говорит.

Лайош Дюла Ладо смотрит в окно, и хотя продолжает сидеть в классе, мысли его уносятся далеко. Вот он покупает билет, едет на поезде, и мелькающие за окошком пейзажи окончательно вырывают его из серого мира чисел, классной комнаты и школы.

Дюла, то есть Лайош Дюла, путешествует. Завороженным взглядом глядит он в окно, а от путешественника нельзя требовать, чтобы он занимался дробями. Учитель Кендел, однако, с непостижимым упорством занимается дробями и требует того же от всех учеников.

— Гардонь! — объявляет воображаемый проводник: над камышами озера Веленце парят белые чайки, и Дюла уже готов сесть в лодку, но тут кто-то толкает его ногой.

— Ты спишь?

Дюла бросает лодку и, вернувшись в класс, тупо смотрит на сидящего перед ним Белу Пондораи, в просторечии именуемого «Кряж».

— Что?

— Кендел тебя вызывает.

Да, Кендел пронзает его взглядом. Класс погружается в глубокое молчание, которое сменяется сдержанным весельем. А время идет.

— Вы не слышали, Ладо, что я вас вызвал?

Дюла, не успевший еще опомниться от дорожных впечатлений, предчувствует опасность.

— Слушаю, господин учитель. Веселье в классе нарастает.

— Если вы проснулись, Ладо, так не изволите ли подойти ко мне?

«Ох, — вздыхает про себя Дюла, — ведь мне уже выставлена отметка..» Поэтому он направляется не к доске, где замер его товарищ, Шош, а к кафедре. Случалось же, что Кендел посылал за стаканом воды, мелом или губкой.

— Слушаю, господин учитель.

Класс теперь уже громко и беспощадно хохочет, и тогда Дюла, обернувшись, строго смотрит на ребят. «Что за хамство? Я принесу ему воды, и кончено дело! А может быть, мел?»

— Встаньте там, — указывает рукой Кендел, беспощадно положив конец игре, — там, возле многоуважаемого Шоша, и будьте добры продолжать.

Пол под ногами Дюлы начинает качаться, как на тонущем корабле, и к горлу подступает комок. На доске целые числа и дроби, но что он должен продолжать?

— А?

Это гудит у него в ушах или летит самолет? Надо бы запретить самолетам кружить над школами. Свалится на школу этакая махина, жуть!

— Господин учитель, я неважно себя чувствую. Кендел спокойно кивает.

— Верю. И я неважно себя чувствую. И Шош, и Кертес, даже… — проницательными глазами обводит он класс и ловит взгляд, в котором безудержное веселье тотчас сменяется ужасом, — даже Арпад неважно себя чувствует. Арпад Чиллик. У кого такое прекрасное настроение, когда его товарищи путаются, тот уверен в успехе и наверняка хочет поправить их Чиллик, идите к доске.