За языком до Киева - Успенский Лев Васильевич - Страница 1

КОЕ-ЧТО ОТ АВТОРА[1]

В 30-е годы область так называемой научно-художественной литературы (прежде употреблялся термин «занимательно-научная») процветала с легкой руки ветерана и основателя этого жанра Якова Исидоровича Перельмана. Она ставила своей целью популяризацию точных физико-математических наук (и отчасти биологических)…

Переиздавались заслуженные книги дореволюционных популяризаторов, переводы широко известных зарубежных авторов. От времени до времени с близкими по духу к занимательному жанру книгами выступали большие ученые. Правда, чтобы поступать так, требовалось и большое имя, и немалое мужество: научный обыватель (существуют и такие) считал работу в области популяризации недостойной настоящего ученого.

Так или иначе, в названных направлениях замечался больший или меньший рост числа изданий, предназначенных вовлекать в круг научных интересов людей, до того чуждых им. Делать это имелось в виду средствами художественной литературы, ее приемами, но при обязательном условии соблюдения строжайшей научной точности.

Именно тогда Я. Перельман, полемизируя с критиками, «вообще» отрицающими значение «заниматики» для науки, выдвинул тезис о том, что он лично рассчитывает свою пропаганду не на математических вундеркиндов, а на «рядовую машинистку». Это было высказано в задоре спора, но здоровая основа в такой установке была: хорошо известно из признания многих научных работников, что именно книги Перельмана натолкнули их в детстве и ранней юности, говоря возвышенно, «на стезю знания». Изобретенная Перельманом «заниматика» довольно успешно завоевывала все более широкое признание.

Работая с Я. Перельманом[2], я не мог не ставить перед собой вопроса: что надо сделать для того, чтобы наряду с физико-математической и биологической науками в общий поток научно-художественной популяризации знаний включились и наиболее близкие мне филологические дисциплины?..

В течение достаточно большого времени я колебался, пытаясь отдать себе отчет в том, какие основания имеются именно у меня взяться за такую работу.

Для меня, человека, считавшего основными своими интересами интересы филологические, соблазн выступить с чем-то вроде популярного и обязательно занимательного, то есть способного увлечь самим построением своим, «курса введения в языкознание» с каждым днем начал становиться все более непреодолимым.

Будучи еще студентом, я прошел основательный курс языкознания. Еще в эти студенческие годы я был привлечен к работе по подготовке Толкового словаря, известного теперь как ушаковский. За это же время мною были написаны и опубликованы две небольшие работы о современном русском языке. Были написаны и зачитаны на семинарах исследования по профессиональной диалектологии.

В те же 30-е годы, став редактором научного отдела пионерского журнала «Костер», я напечатал в нем ряд статей на филологические темы, которые потом, либо вошли как главки в мои книги, либо же развились и расширились до такой степени, что сами превратились в книги.

Все только что сказанное, вместе с тем, что на протяжении тех же 30-х годов я работал в области художественной литературы и в 1939 году был принят в число членов Союза писателей, давало мне как будто некоторые основания счесть себя подходящим кандидатом для написания по крайней мере одной из рисовавшейся в моем воображении обширной серии «занимательно-лингвистических» книг.

…В одной из статей в связи с моим семидесятилетием сообщалось:

Не скажу, чтобы такое извещение очень польстило моему самолюбию, я сначала даже намеревался выступить с опровержением его, но затем понял, откуда пошли такие представления о моей работе. Может быть, стоит рассказать об этом[3].

Еще перед войной, читая брокгаузовский словарь, я, где-то на протяжении его «восьмидесяти с лишним томов», наткнулся на сообщение о небольшом населенном пункте, носившем англизированное наименование, восходящее к древнеримскому «Понтефракт», — что-то, как мне казалось, вроде «Брокбридж», «Брокенбридж», словом, «сломанный, бывший мост» по-английски. Так как рядом с этим наименованием и поныне в английской топонимике живет искаженное латинское — «Помфрет», эта парность представилась интересной, и я выписал английское название на карточку.

Вскоре началась война. Мне стало не до «помфретов», а по возвращении с фронта я той карточки у себя не нашел.

Вот тогда-то на меня напало упрямое желание отыскать ускользнувшее от меня сведение.

Сначала я обратился к статьям, тематически связанным с ним. Но скоро выяснилось, что нужное мне имя могло встретиться в какой-либо совершенно не относящейся к моей теме статье: об угольной промышленности в Англии, о речке Эйр, о Шекспире и его «Ричарде», где действие развивается в Помфрете… При первых же моих розысках я заметил, что в словаре этом фигурирует большое число всевозможных топонимических сведений, разбросанных по всем начальным буквам и относящихся к самым различным языкам. Я навел справки: нет, никто никогда не собрал воедино этот топонимический материал.

Вот тогда-то я и приступил к постепенному внимательному просмотру всех подряд томов энциклопедии.

В любой, даже небольшой, заметке могло оказаться (и постоянно оказывалось) этимологизированное название городка, деревни, а иногда и расшифрованный в этимологическом отношении термин, означающий тот или иной металл, минерал, вещество… По всем этим поводам я делал выписки на карточки, и в результате всей этой работы — она продолжалась около 15 лет, ибо занимался я ею только на досуге, — в моей топонимической картотеке осело около 15–17 тысяч названий.

Стоит сказать, что именно упрямые розыски потерянного топонима окончательно и надолго привлекли мое внимание к этому разделу ономастики и легли в основу книги «Имя дома твоего». За ней спустя короткое время последовала еще одна топонимическая книга, нацеленная уже не на школьника, а на молодого, но взрослого читателя.

Я имел в виду назвать ее, продолжая мою стилистическую линию, «За языком до Киева», но, по прискорбному недоразумению, издательство заменило это заглавие на «Загадки топонимики».