Таинственный замок - Кейбелл Джеймс Брэнч - Страница 36

Мелиор вернулась к своим устаревшим средневековым одеждам. Только сейчас Флориан заметил, какое ужасное платье было на ней в то утро, когда он впервые пришел к ней на вершину горы. Она одета во что-то яркое, блестящее, мерцающее – ее одежда напоминала костюм оперной актрисы в какой-нибудь театральной постановке. Герцогине де Пайзен не подобало носить столь нелепое в своей пышности облачение – оно выдавало отвратительный вкус.

Флориан устало вздохнул.

– Во-первых, мадам, расставим все на свои места. С самого детства я любил тебя, Мелиор, той любовью, которую ни одна женщина не способна, я думаю, понять. Моя любовь граничила с обожествлением, она не знала надежды, не знала желаний. Я любил тебя, к несчастью, всем сердцем и ничто другое не имело для меня никакого значения.

…Забавно, что капля цвета, блеска и округлые формы, виденные лишь однажды, да и то мельком, способны сделать все остальное вокруг не стоящим ни гроша. Говорят, что красота, лишающая нас возможности получать удовольствие от земных радостей, божественна… Впрочем, у меня нет желания обсуждать природу божественности, мадам, дабы не наскучить разговорами о том, что выше женского понимания. Достаточно того, что я любил тебя возвышенной, рыцарской любовью. Мне показали единственный путь, способный привести к тебе.

Мелиор ответила:

– Полагаю, ты имеешь в виду свою сделку с Жанико. Никогда в жизни еще не слышала ничего подобного. А ведь Хоприг предостерегал меня еще в Бранбелуа! Как же ты мог связаться с нечистыми силами, Флориан? Просто невероятно! И неужели ты допускаешь мысль, что я позволю тебе или твоему Жанико хоть пальцем дотронуться до моего ягненочка!…

– Мадам, будем же логичны! Лично я не вижу ни одной разумной причины, почему вы должны особенно ценить именно этого ребенка. Возможно, он выглядит менее отталкивающим, чем другие дети: тут я не могу авторитетно рассуждать. Во всяком случае, мне он кажется не слишком приятным на вид. И ваше с ним знакомство, начавшееся лишь сегодня утром, слишком мимолетно, чтобы вы успели проникнуться глубокими чувствами. Кроме того, в сделке с месье Жанико я дал слово чести. Больше мне нечего сказать. Конечно, в вашей власти позвать на помощь моего небесного покровителя. Зная Хоприга, можно ожидать, что он попытается заставить меня нарушить слово. Но даже тогда исход будет сомнителен. Наиболее вероятно – судя по его вечному хвастовству своим непревзойденным мастерством – все окончится моей гибелью. А вы, мадам, ведь вы принадлежите к расе более совершенной, нежели человеческая, и в ваших жилах течет королевская кровь – осмелитесь ли вы просить меня нарушить слово чести?

– Ну, Флориан, если ты спрашиваешь моего совета, то мне кажется, не совсем хорошо сомневаться в могуществе святого. Мы оба прекрасно знаем, что возмущенный твоей дерзостью Хоприг наслал бы на тебя паралич или страшную проказу, а возможно столб молнии или что-то в этом роде. Кроме того, к вопросу о сомнениях, муж мой, – после разговора с твоими прежними женами, Флориан, у меня не осталось ни малейших сомнений на счет того, что случилось бы со мной в ближайшее время.

– Ты бы исчезла, дорогая, согласно традициям своей расы. Правда, я не знаю наверняка, как именно исчезают Ленши.

– Я категорически отказываюсь исчезать. Теперь, когда я приняла христианство, Флориан, многое изменилось, и потом, все эти споры плохо скажутся на моем молоке…

Флориан терпеливо ответил:

– Но я дал слово чести, мадам.

И все равно твердолобая самка продолжала смотреть на него как на тяжело больного. Почти с жалостью она ответила:

– Мой бедный Флориан! Давай будем полностью откровенны. Я не собираюсь лукавить, ведь, как я часто размышляю, что такое странность? С одной стороны…

– Мадам, к великому сожалению я никогда не обладал способностью понимать, что вы имеете в виду.

– Я всего лишь хочу сказать, что все мы совершаем ошибки, и это естественно для человека. Так вот, как я уже говорила, я не знаю точно, кто впервые поставил женщину на пьедестал, и даже если бы знала, не придала бы большого значения его ошибке…

– Но вы не упоминали при мне ни о каком наделенном богатым воображением мужчине! Явно он был женат. Вы говорили, мадам, насколько я понял, о лукавстве, исчезновении Ленши и молоке.

– …Но я и не поблагодарила его, ведь платить за ошибку пришлось мне, и платить гораздо больше, чем женщинам в твое время. Я часто думаю, Флориан, что расплачивается всегда женщина. Видишь ли, в моей первой жизни, еще в Бранбелуа, в те жуткие дни рыцарства, меня тоже обожествляли – согласно вошедшему в моду обычаю, как символ небесного совершенства…

Пытаясь проявить галантность, Флориан произнес:

– Вполне могу себе это представить…

– О, без всякого пристального внимания к моей особе в частности: просто на всех женщин тогда смотрели таким образом. Считалось, что, создавая женщину, небеса достигли вершин мастерства. Поэтому нас заставляли сидеть на ужасно неудобных тронах во время турниров…

– Но это же благородный и чрезвычайно живописный обычай… – попытался протестовать Флориан.

– Мой дорогой, обычай прекрасен! Но турниры обычно длились неделями. Мы же должны были сидеть по шесть-семь часов в день на табуретах, но без подушек и не имея возможности отлучиться в туалет. Единственное наше занятие – наблюдать, как мужчины толкают, колют и избивают друг друга, чтобы выказать нам свое уважение и восхищение. Я в такие дни не могла думать ни о чем, кроме безумных болей в спине…

Эта ужасная женщина, казалось, преисполнилась решимости лишить его последнего обломка мечты.

– Но как символ…

– Я протестую не против символизма, а против бесконечных неудобств. Турниры – лишь часть их. После каждого приходилось делать массаж и растирание, а вскоре я научилась ничего не пить за завтраком. Но ведь мужчины уносили с собой мои носовые платки и рукава, с позволения или без, а когда я собиралась надеть перчатки, оказывалось что одна из них уже за насколько миль отсюда в чьем-нибудь шлеме…

– Ты просто пытаешься подойти с прозаическими стандартами к абсолютно поэтическим традициям рыцарства… – все более шокированный заметил Флориан.

– О, что касается их поэзии, полной восхищения нами – восхитительными созданиями, то без нее не проходило и дня. Днем еще можно вытерпеть постоянное преследование мужчин, но когда после долгого сидения на троне я мечтала только о том, чтобы добраться до кровати и заснуть наконец, обязательно находился кто-нибудь, желавший воспеть в балладах или серенаде мою красоту. Уверяю тебя, Флориан, это уже слишком…

Логика требовала согласиться с ее доводами, как бы не неприятно было обнаружить в словах идиотки крупицу здравого смысла.

– Я понимаю. Но все же, мадам…

– Да, теперь ты понимаешь, Флориан, как глупо преувеличивать мои достоинства. Ты романтик, вот в чем все дело. Твой романтизм стал причиной, по которой ты влюбился в свое представление о Мелиор. Ты поступил так, ни на минуту всерьез не задумываясь о том, какая серьезная штука брак. Ты даже ни разу до того не говорил со мной…

– Черт возьми, конечно, я не говорил с тобой…

– Очень мило с твоей стороны, Флориан, подвергнуть опасности свою бессмертную душу – хотя она, не сомневаюсь, уже была не на верном пути – ради того, чтобы жениться на мне. Не отрицаю, я польщена таким отношением, но если честно, считаю, что ты ошибался…

Флориану показалось, что она в своих словах дошла до предела в преуменьшении его возвышенных чувств. Он лишь угрюмо пробормотал:

– Мы всегда склонны восхищаться достойнейшим…

– Абсурдно, Флориан, я далека от идеала, как, впрочем, и любая другая женщина. Через месяц или два после занятий любовью и хождения вокруг меня словно лунатик – сколько раз я смеялась над тобой в душе, хотя не отрицаю, что мне льстило вое отношение – Флориан, ты вел себя примитивно. Впрочем, остальные мужчины вряд ли отличаются от тебя…

Флориан размышлял, что он никогда не испытывал ни к кому ненависти, пока не встретил Мелиор.