В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста - Кегель Герхард - Страница 54

Ночью 1 мая стало известно, что и Геббельс и Кребс покончили самоубийством, а затем, как говорили, погиб и Борман. Так закончили свою жизнь заправилы фашизма».[10]

Некоторые другие сведения об этой акции Кребса – Геббельса приводятся в книге Д.Е.Мельникова «Заговор 20 июля 1944 года в Германии» и почерпнуты им из документации «Из истории капитуляции вооруженных сил фашистской Германии». Согласно этой документации, Кребс, прибыв в ставку В.И.Чуйкова, предъявил ему три документа: полномочие на имя начальника генерального штаба сухопутных войск генерала пехоты Кребса на право ведения переговоров с Советским Верховным командованием; обращение Геббельса и Бормана к правительству СССР; список нового «имперского правительства» и верховного командования вооруженных сил Германии согласно «завещанию Гитлера». Все документы были датированы 30 апреля 1945 года.

Последняя политическая акция и в то же время последнее политическое мошенничество упряжки Геббельс – Борман – Кребс, остававшейся еще в Берлине от кровавой нацистской верхушки, состояли, таким образом, в том, чтобы после разгрома фашистской тирании, за что отдали свои жизни миллионы и миллионы людей, хотя бы посадить в седло фашистское и милитаристское послевоенное правительство, подобное уже созданному на западе Германии фашистскому «правительству» Деница; в результате настойчивости Советского Союза и с этой нацистской нечистью вскоре было покончено.

Так последний слуга Гитлера и Геббельса генерал пехоты Кребс, якобы даже не являвшийся членом фашистской партии, вошел в историю Германии как олицетворение всех тех генералов фашистской Германии, которые предали свой народ и свою родину ради своей военной карьеры. Конечно, наблюдая последний мирный парад Красной Армии на Красной площади 1 мая 1941 года, Кребс и не подозревал, что его политическая и военная карьера будет иметь столь логичный конец.

Гнетущая атмосфера

Во второй половине мая и в июне 1941 года в германском посольстве в Москве царила гнетущая атмосфера. Большинство сотрудников знало, что вот-вот начнется война. Почти все представители германской экономики и торговли уехали. Были эвакуированы большая часть секретных документов и многие сотрудники посольства, а также семьи дипломатов. Работавших на важных стройках специалистов, среди которых были и специалисты по сборке оборудования на поставленном Германией крейсере, в первую очередь лучших из них, срочными телеграммами «временно» отозвали в Германию. Уехав, они больше так и не появились ни в Москве, ни в Ленинграде. Прекратились требования МИД и отраслевых министерств направлять им отчеты об осуществлении тех или иных деловых договоренностей в области германо-советских отношений. Запросы советских партнеров относительно договорных поставок из Германии, судя по всему, оставались в Берлине без ответа – ведь скоро начнется война. Руководящие сотрудники посольства бездельничали. Фашистское правительство в Берлине утратило интерес к своему послу в Москве и к его бумагам.

Сотрудники посольства слонялись по кабинетам, пытаясь как-то отвлечься от раздумий над причинами этого небывалого затишья. Строго ограниченный ранее обеденный перерыв длился теперь по нескольку часов и заполнялся бесконечной болтовней. Ожидание неизбежной катастрофы изматывало нервы.

В отличие от германского посольства жизнь в советской столице шла своим чередом. Не было никаких признаков какого-либо беспокойства среди населения, не говоря уже о страхе перед войной или тревоге в связи с военными приготовлениями.

В посольстве оживленная деятельность отмечалась лишь у «канцлера» Ламлы. В секретной части и в канцелярии осуществлялись разборка и упаковка остававшихся еще в Москве документов. Шла проверка счетов и наличных денег в кассе посольства.

Заявление ТАСС

За неделю до военного нападения советское телеграфное агентство (ТАСС) опубликовало сообщение, в котором высказывалось мнение о распространявшихся слухах о войне. Заявление опровергало слухи о якобы выдвигавшихся Германией претензиях территориального и экономического характера к Советскому Союзу. Далее в нем говорилось, что «по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой почвы…»[11]

Это заявление, которым Сталин явно хотел заставить правительство нацистской Германии изложить свою позицию, было – с целью подчеркнуть его политическое значение – за день до опубликования, 13 июня, официально вручено послу фон дер Шуленбургу.

Указанное заявление, которое, как я считал, не могло не содействовать ослаблению бдительности народов Советского Союза, включая Красную Армию, подействовало на меня, как холодный душ. Ведь тем самым мне как бы говорилось о том, что мои сведения о буквально с каждым днем приближавшейся угрозе войны расценивались как беспочвенные, даже как ложные.

Я с нетерпением ожидал, как откликнется на это заявление правительство фашистской Германии.

Реакция Берлина подтвердила мои самые худшие опасения. Газеты и радио фашистской Германии не реагировали на заявление ТАСС, которое привлекло к себе внимание международной общественности. Шуленбург также не получил из Берлина никакого ответа для передачи Советскому правительству. Все это было еще одним признаком того, что военная катастрофа может разразиться в любой день.

Последние прибывшие из Берлина курьеры – кроме них, в Москву оттуда больше никто не приезжал – не привезли почти никакой служебной почты. На этот раз они, вопреки обыкновению, очень спешили вернуться в Берлин. Один из курьеров, всегда хорошо информированный бывший офицер, братья и друзья которого принадлежали к министерской и военной бюрократии и с которым, когда он приезжал в Москву, я обычно выезжал в город, прощался со мной так, будто расставался на всю жизнь. Я и действительно больше его никогда не видел. Расставаясь тогда, он шепнул мне: «Убежден, что война начнется в конце этой недели». А я, сказал он, должен держать ухо востро. На мой вопрос, не придется ли ему снова облачаться в военную форму, он ответил, что это, пожалуй, само собой разумеющееся дело, но такая перспектива его совсем не радует.

20 июня 1941 года – это была пятница – советник Хильгер, заметив, что следует быть готовым ко всему, порекомендовал мне ввиду напряженной обстановки собрать один-два чемодана – не больше, чем я могу унести сам. В тот же вечер у меня состоялась еще одна встреча с Павлом Ивановичем, которому я сообщил о приближавшемся начале войны и выразил свое твердое убеждение, что нападение произойдет в субботу, 21, или в воскресенье, 22 июня. И никакие контраргументы не смогли заставить меня отказаться от этого убеждения, которое я, к сожалению, и на сей раз не мог подтвердить какими-либо документами.

Вернувшись домой, я последовал совету Хильгера и упаковал два чемодана, а кроме того, уложил в вещевой мешок самую необходимую одежду для русской зимы.

Костер во дворе посольства

Когда я в субботний полдень 21 июня 1941 года подъехал к посольству, мне пришлось оставить машину на улице, ибо во дворе посольства шла какая-то суета. Вверх поднимался столб дыма – там, видимо, что-то жгли. На мой вопрос, что там горит, «канцлер» Ламла ответил «по секрету», что ночью он получил из Берлина указание уничтожить оставшиеся в посольстве секретные документы, за исключением шифровальных тетрадей, которые еще понадобятся. И поскольку уничтожить документы в печах посольства оказалось не под силу, ему пришлось по договоренности с послом развести во дворе костер. Через два часа все будет кончено, и я смогу снова поставить машину во двор.