История моей жизни - Казанова Джакомо - Страница 45

М. М. спросила, хочу ли я играть, я отвечал, что не хочу, и она объявила, что берет меня в долю; не дожидаясь ответа, вытаскивает она кошелек и ставит на карту сверток монет. Банкомет одними кистями рук мешает карты, сдает, М. М. выигрывает и удваивает ставку. Синьор платит, а после, распечатав новую колоду, принимается шептать что-то на ухо своей соседке с видом полного безразличия к четыремстам цехинам, что М. М. поставила опять на ту же карту. Видя, что банкомет все болтает, М. М. говорит на чистейшем французском языке: «Игра наша не довольно крупна, чтобы привлечь внимание этого господина, идем отсюда». С этими словами она снимает ставку и удаляется. Я забираю золото и, оставив без ответа замечание этого господина: «Маске вашей недостает снисходительности», — догоняю прекрасную свою картежницу, уже окруженную кавалерами.

М. М. останавливается перед банком синьора Пьетро Марчелло, также прелестного юноши, играет — и проигрывает пять свертков монет кряду. Больше денег у нее не было; тогда берет она пригоршню золота у меня из кармана, где лежало четыреста цехинов, и в четыре-пять талий срывает банк. Тогда она отстает от игры, а благородный банкомет поздравляет ее с удачей. Рассовав все это золото по карманам, я подаю ей руку, и мы спускаемся по лестнице и идем ужинать. Несколько любопытных направляются за нами следом, и я, приметив это, взял на переправе гондолу и велел плыть, куда мне было надо. Таким способом в Венеции всегда избавлялись от любопытных.

Отлично поужинав, я опустошил свои карманы и обнаружил, что доля моя составила почти тысячу цехинов; М. М. просила меня поделить ее деньги на свертки и положить в сундучок, а ключ оставить себе. Тогда я отдал ей наконец медальон с моим портретом, и она упрекнула меня, что я так долго заставил ее ждать этого удовольствия. Попытки ее обнаружить секрет были тщетны; узнав его, она обрадовалась и нашла, что портрет весьма похож.

Рассудив, что в запасе у нас всего три часа, я стал молить ее раздеваться.

— Хорошо, — отвечала она, — но будь умником: друг мой полагает, что ты можешь умереть на месте.

— Отчего же он полагает, что тебе подобная опасность не грозит — ведь ты блаженствуешь чаще, нежели я?

— Он говорит, что жидкость, которую выделяем мы, женщины, проистекает не из мозга, ибо матка никак не сообщается с вместилищем разума. Отсюда, говорит он, происходит, что в отношении мозга, вместилища ума, ребенок всегда дитя не матери, но отца; по-моему, это справедливо. Согласно этому учению, у женщины ровно столько ума, сколько надобно ей самой, и никакого запаса, чтобы передать зародышу, уже не остается.

— Любовник твой учен. Если следовать его учению, то женщинам следует прощать любые безумства, совершенные по причине любви, а мужчинам — ни одного. А потому я буду в отчаянии, если тебе вдруг случится забеременеть.

— Это я узнаю через несколько недель, и коли я беременна, тем лучше. Я сделала выбор.

— И каков этот выбор?

— Я во всем доверюсь своему другу и тебе. Уверена, что ни один из вас не оставит меня рожать в монастыре.

— То будет роковое событие: судьба наша решится. Я принужден буду увезти тебя в Англию и там на тебе жениться.

— Друг мой думает, что возможно было бы подкупить врача, чтобы он придумал мне какую-нибудь болезнь и прописал в нужное время отправиться на воды: епископ мог бы это позволить. На водах я бы выздоровела и вернулась сюда; но больше всего мне бы хотелось соединить судьбы наши до самой смерти. Ты бы смог повсюду, как здесь, жить в свое удовольствие?

— Увы! нет. Но разве могу я быть несчастен с тобой? Но поговорим об этом, когда настанет время, я теперь идем спать.

— Идем. Если я рожу сына, мой друг желает стать ему отцом и позаботиться о нем,

— Он будет уверен в своем отцовстве?

— Вы оба сможете им похваляться; но какие-нибудь схожие черты откроют мне истину.

— В самом деле: если, к примеру, со временем он станет писать прелестные стихи, ты сможешь заключить, что отец его — твой друг.

— Кто тебе сказал, что он умеет писать стихи?

— Сознайся, ведь это он написал шестистишие в ответ на мои стихи.

— Не сознаюсь. Дурны эти стихи или хороши, но они мои, и я хочу убедить тебя в этом теперь же.

— Ну уж нет. Идем спать, иначе Амур вызовет Аполлона на дуэль.

— Что ж, хорошо. Бери карандаш и пиши. Сейчас я — Аполлон.

И тут она продиктовала мне такое четверостишие:

К чему сражаться? Я уйду без бою.

Венера мне сестра, и мы в родстве с тобою.

Доволен будь, Амур, хоть и потерян миг:

Стихи слагаю я, и это ты постиг.

Тут я на коленях стал просить у нее прощения; но мог ли я предполагать подобный дар и подобные познания в мифологии в венецианке двадцати двух лет от роду, воспитанной в монастыре? Она сказала, что жаждет неустанно доказывать мне, что достойна владеть моим сердцем, и спросила, осмотрительна ли она, на мой взгляд, в картах.

— Так осмотрительна, что банкомет дрожит от страха.

— Я вовсе не всегда играю по-крупному; однако, взяв тебя в долю, я бросила вызов судьбе; отчего ты не играл?

— Оттого, что в последнюю неделю прошлого года проиграл четыре тысячи цехинов и остался совсем без денег; но завтра я сыграю, и судьба будет ко мне благосклонна. А пока я взял в твоем будуаре одну книжечку. Это позы Пьетро Аретино. В оставшиеся три часа я хочу некоторые из них испробовать.

— Мысль достойна тебя; но там есть позы неисполнимые, и даже нелепые.

— Верно; но четыре весьма заманчивы. Трудам этим мы предавались все три часа. Бой часов положил предел нашему празднеству, и, проводив ее к гондоле, я отправился спать, но заснуть так и не смог. Я встал и пошел отдавать самые вопиющие долги: заплатить часть долгов — одно из величайших удовольствий, какое только может доставить себе мот. Во всю ночь золото, что выиграла М. М., приносило мне удачу, и до самого конца карнавала я выигрывал неизменно.

Спустя три дня после Дня Королей отправился я на Мурано, в дом для свиданий, дабы положить М. М. в ларец десять — двенадцать свертков монет, и привратница передала мне от нее письмо. Я только что получил через Лауру письмо от К. К. Известивши меня о своем здоровье, каковое не оставляло желать лучшего, М. М. просила справиться у справщика, что сделал ее медальон, не случалось ли ему делать кольцо с изображением святой Катерины, под которым, должно быть, также скрыт чей-то портрет — ей хотелось узнать секрет кольца. Она писала, что кольцо принадлежит одной воспитаннице, каковую она нежно любит, что оно весьма толстое и что воспитанница не знает, что кольцо с секретом и непременно должно открываться. Я отвечал, что повинуюсь ей во всем. Но вот прочел я письмо от К. К. — довольно занятное, если принять во внимание, в какое смятение оно меня повергло. Письмо от К. К. было совсем свежее; М. М. писала свое двумя днями прежде.

«Ах, как я рада! Ты любишь дорогую мою подругу, мать М. М. У нее есть медальон толщиною в мое кольцо. Ни от кого, кроме тебя, не могла она его получить, и в нем, должно быть, твой портрет. Уверена, что Благовещенье ее написал тот же художник, что сделал мою святую заступницу; да и оправщик, должно быть, тот же самый. Нимало не сомневаюсь, что это твой подарок. Узнав все, я была довольна, но не подала виду, что проникла в ее тайну, ибо побоялась ее огорчить. Однако милая моя подруга оказалась либо любопытней, либо честней меня, и поступила иначе. Она сказала, что моя Св. Катерина, без сомнения, скрывает чей-то портрет — должно быть, того человека, что подарил мне ее. Я отвечала, что кольцо и в самом деле подарок от моего возлюбленного, но что там может быть портрет, я не знала. Она заметила, что, коли так, она попробует, если я не обижусь, обнаружить секрет, а после откроет мне свой. В уверенности, что секрета ей не найти, я отдала кольцо, сказав, что буду рада подобному открытию. В тот момент позвала меня моя тетка-монахиня, и я оставила ей кольцо; после обеда она мне его вернула со словами, что не смогла ничего найти, но по-прежнему уверена, что портрет там непременно есть. Уверенность ее нерушима, но, уверяю тебя, тут она не найдет во мне снисхождения — ведь если она увидит тебя, то обо всем догадается, и мне придется сказать ей, кто ты. Досадно, что приходится от нее таиться; но мне нисколько не обидно ни то, что она тебя любит, ни что ты любишь ее; мне так жаль тебя, что я бы охотно уступила тебе свое место — любить затворницу настоящая пытка, а так я бы принесла счастье сразу обоим. Прощай».