В тени горностаевой мантии - Томилин Анатолий Николаевич - Страница 41

— У меня впечатление, генерал, что вы все время носите камень за пазухой, но не решаетесь кинуть. Напишите свои претензии, коли, не желаете выговориться… Я пойму…

И Потемкин написал длинное письмо, исполненное обид, которое заканчивалось вопросом, не заключается ли в мыслях ея величества, что он, Григорий Потемкин, менее других достоин награждения за свои труды ратные? И ежели высокомонаршья милость к нему не оскудела, то желал бы он, в разрешение сомнений, пожалования в генерал?адъютанты ея императорского величества…

Это был смелый, но верный шаг. И результат не заставил себя долго ждать. Уже на следующий день получил он рескрипт с извещением о пожаловании его генерал?адъютантом. А еще через два дня и в Сенате был заверен указ о назначении его в новое звание. Это в корне меняло положение небогатого генерала. Отныне он имел казенный стол на двенадцать персон, дежурное помещение во дворце и право входить во внутренние покои. Получил он и орден Св. Александра Невского. Однако новопожалованный придворный правами своими не злоупотреблял. Как ни подталкивала его Прасковья Брюс, сколько ни жужжала в уши о благорасположении государыни, Григорий Александрович себя сдерживал и бывал во дворце, когда требовалось по службе или по особым приглашениям.

А затем вдруг исчез на неделю, другую, не третью ли…

Обнаружила его всезнающая Анна Протасова — нашла в Александро?Невском монастыре, в иноческом платье, с отрастающей бородою. Он истово учился монастырскому уставу и объявил, что желает постричься. Душевная скорбь его и уныние не остались сокрытыми от Двора. У одних они вызывали любопытство, у других — жалость. Впрочем, надолго его не хватило.

Большинство историков сходится на том, что Потемкин давно и искренне любил Екатерину. Конечно, как и другие его современники, он, прежде всего, видел в ней императрицу, то есть наместницу высшей Божеской власти на земле. Но он, едва ли не единственный из фаворитов, пылал к ней искренней страстью, как к женщине. Страстью яркой, всеохватывающей, с дикой ревностью и желанием вопреки всему… Иначе как объяснить то грубое письмо, о котором не раз говорили биографы Потемкина. Он написал его в ответ на откровенное приглашение Екатерины навестить ее. И смысл его записки заключался в том, что де «у тебя, матушка, до меня было пятнадцать любовников, так вот шестнадцатым я быть не желаю».

Что должна была ответить на это императрица?.. Не ошибемся, если по меркам существующей морали, скажем: отношения должны закончиться и, скорее всего, достаточно печально для дерзкого. Однако Екатерине хватило ума понять, что это письмо не к «ее величеству», а к женщине. И ей хотелось думать — к женщине желанной и возможно любимой. Что он хотел быть первым и единственным, а не шестнадцатым…

И она пишет ему длинное исповедальное письмо, долгие годы хранившееся в закрытых архивах и лишь в 1911 году впервые увидевшее свет.

Письмо Екатерины II Григорию Александровичу Потемкину.

Чистосердечная исповедь

Марья Чоглокова[99] видя что чрез девять лет обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам зделать предложение чтобы выбрали по своей воле из тех кои она на мысли имела, с одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за Арт. генер. пору. Миллера, а с другой Сер. Сал.  и сего более по видимой его склонности и по уговорам мамы, которая в том поставляла великая нужда и надобность. По прошествии двух лет С. С. послали посланником ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби приехал нынешний кор. Поль.  котораго отнюдь не приметили, но добрия люди заставили пустыми подробностями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другия. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. По тригоднишной отлучке, то есть от 1758 и старательства кн. Гр. Гр.  котораго паки добрия люди заставили приметить, переменили образ мысли. Сей бы век остался, естьлиб сам не скучал, я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царскаго, и просто сделала заключение что о том узнав уже доверки иметь не могу, мысль которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации[100] выбор коя какой, во время котораго и даже до нынешняго месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более как тогда когда другие люди бывают довольные и всякая приласканья во мне слезы возбуждала, так что я думаю что от рождения своего я столько не плакала как сии полтора года; с начала я думала что привыкну, но что далее то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дуться стали и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь,[101] по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде уже говорить стали что ему тут поселиться а того не знали что мы писмецом сюда призвали неприметно его, однакоже с таким внутренним намерением чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать но разбирать есть ли в нем склонность о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которая я желаю, чтоб он имел.

Ну Госп. Богатырь после сей исповеди могу ли я надеится получить отпущение грехов своих, изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из них, перваго по неволе да четвертаго из дешперации. Я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих[102] естьли точно разберешь, Бог видит что не от распутства к которой никакой склонности не имею и естьлиб я в участь получила с молода мужа котораго бы любить могла, я бо вечно к нему не переменилась, беда та что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви, сказывают такой пороки людския покрыть стараются будто сие произходит от добросердечия но статься может что подобное диспозиция сердца более есть порок нежели добродетель, но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать боясь чтоб я тебя позабыла, но право не думаю чтоб такое глупость зделала, а есть ли хочешь навек мне к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви а наипаче люби и говори правду.

Сумрачным зимним вечером в конно?слободской дом Потемкина постучал посыльный без ливреи. Камердинер Степан, встретивший его, велел обождать и пошел докладывать. В дальнем покое, за анфиладой из трех комнат, генерал?майор играл в шахматы с юным подпрапорщиком Ронцовым, побочным сыном графа Воронцова, сопровождавшим его от самой Силистрии. На столе со стороны зрячего глаза Потемкина стояли два пустых штофа, в горловины которых были вставлены сальные свечи. Играли с самого обеда.

Степан молча потоптался возле играющих. Знал, что барин не терпел, когда его отрывают от игры, хотя и считал это «баловством», то ли дело — карты…

— Ну, чего тебе?

— Кульер…

— От государыни?.. — Потемкин вскочил. — Так чего молчишь, сопишь?ждешь, давай его сюды. — В глубине души он со страхом ждал реакции на свою записку. Не то, чтобы боялся — каялся, что написал грубо…

Схватив поданное письмо, разлепил лист, нагнулся к свечам и одним махом прочел содержание. Сначала — про «что»… Потом опустил руку с бумагой, посмотрел глазом поверх огня и снова взялся за чтение. Теперь — про «как»… Окончив читать, спросил тихо: