В тени горностаевой мантии - Томилин Анатолий Николаевич - Страница 34

Когда стало ясно, что при Дворе все сторонники покинули Орлова, Никита Иванович Панин предпринял следующий шаг. Бывшему фавориту предложили сложить с себя все должности и вернуть портрет императрицы с бриллиантами. В этом случае он может свободно путешествовать по России, без посещения Петербурга и Москвы, и ехать куда угодно за границу. За ним будут сохранены все титулы. Императрица жалует ему пенсию в сто пятьдесят тысяч рублей и еще сто тысяч на постройку дома. Если же он отказывается от этих предложений, его ждет ссылка в Ропшу.

Григорий согласился почти на все. Он тут же вынул бриллианты из подаренного ему портрета и вернул их, заявив, что сам портрет отдаст лишь в руки императрицы. От денег по?прежнему отказался и сказал, что об отставке его могут уведомить указом.

— Что же касается моего будущего местопребывания, то я не желаю связывать себя никаким словом и, по окончанию карантина, буду в столице.

Еще одну попытку уговорить его уехать подальше сделал президент военной коллегии граф Захар Григорьевич Чернышев, в прошлом один из приятелей Орлова. Он передал Григорию предложение Екатерины поехать на воды. Однако вернулся в Петербург ни с чем. Докладывая, заметил, что в ходе беседы граф Григорий Григорьевич болтал о вещах вовсе не относящихся к делу, выказывая признаки умственного расстройства. Императрица послала в Гатчину доктора, которого Орлов выгнал. Тогда она сама написала ему, послала диплом на княжеское достоинство, именовала светлейшим, и предлагала для поправки здоровья и перемены воздуха отправиться в путешествие. Орлов ответил в очень умеренных выражениях. Почтительно заверил императрицу, что вполне здоров, и желает лишь иметь счастье представить устно убедительные тому доказательства, а также получить разрешение заведовать делами, как прежде…

От встречи Екатерина уклонилась, но разрешила ему избрать местом для своего жительства один из ее загородных дворцов. Орлов, которому до смерти надоела Гатчина, тут же перебрался в Царское Село. Жил он роскошно: каждый день за столом собирались знатные обыватели Петербурга, в доме устраивались увеселения, шла крупная игра. Обо всем этом, а также о лицах, посещавших светлейшего, Екатерина требовала каждодневного доношения.

И вдруг в декабре из Царского он исчез. Объявился в Петербурге, и без зова — во дворце. Не остановленный никем, Григорий вошел в покои императрицы, и та чуть не лишилась чувств от страха. Но Орлов держался хоть и непринужденно, но с достоинством, как старый друг, и она овладела собой. В тот же вечер состоялось их примирение. Правда — чисто формальное. Государыня возвратила ему почти все прежние должности, и Григорий зиму провел в Петербурге. Он принимал решения, которых никто от него не требовал, и раздавал приказания, которые никто не выполнял без конфирмации императрицей или Паниным. Правда, он по?прежнему получал щедрые подарки. Так, Екатерина добавила к его пенсии шесть тысяч крестьян и серебряный французский сервиз стоимостью в двести пятьдесят тысяч рублей, и подарила «каменный дом у Почтовой пристани — будущий „Мраморный дворец“, начатый постройкою еще два года назад в 1768. Пока работы были еще не окончены, но на гранитном цоколе уже возвышались стены серого мрамора с красными колонками, а железные стропила поддерживали медную крышу. Бронзовые вызолоченные рамы с зеркальными венецианскими стеклами еще стояли в сарае, но на фронтоне Екатерина велела сделать надпись: „здание из благодарности“.

Орлов в долгу не остался. Он присутствовал на закладке и, как говорят в наше время, «финансировал» постройку петербургского арсенала. А затем совершил поступок в своем духе, заставивший говорить о нем еще много лет спустя. У бриллиантщика Ивана Лазарева он купил за четыреста шестьдесят тысяч рублей большой алмаз чистой воды, ограненный розою, и поднес его императрице. Впечатление от подарка было ошеломляющим. Екатерина обожала бриллианты. Их было у нее такое множество, что по праздникам, когда в Эрмитаже она садилась играть в карты, то расплачиваться за проигрыш предпочитала мелкими бриллиантами от одного до десяти карат, вынутыми из оправ… Но камень Орлова весил сто девяносто четыре и три четверти карата! Это был в ту пору третий камень мира. По преданию, некогда был он вставлен в глаз индийского бога Шивы, откуда перешел на украшение трона шаха Надира. Во время одного из восстаний индийцев английский солдат выкрал камень и продал его перекупщикам. Далее он принадлежал армянскому купцу Лазареву и хранился в амстердамском банке, пока не перешел в руки Орлова. Бриллиант был выставлен во Дворце, и все придворные какое?то время могли им любоваться. Существовало поверие, что в любой войне побеждает тот, кто владеет более крупным алмазом. Сие было весьма кстати, ведь еще шла война с турками. А на Яике бунт Пугачева перерастал в восстание… Так что подарок светлейшего князя имел, кроме перечисленных достоинств, еще и весьма существенное для своего времени магическое значение.

Позже камень украсил собою державный императорский скипетр и стал уже не просто драгоценностью короны, но и национальным достоянием России, заставляя подданных до двадцатого века помнить о славе державы и ее людях. Злые языки, правда, говорили, что существенным изъяном акта дарения был способ, коим Орлов заработал деньги на его покупку… Но будем утешаться тем, что все злословящие будут лизать на том свете раскаленные сковороды.

Несмотря на возвращение кажущегося расположения государыни, Орлов уже никогда более не являлся тем всесильным вельможею и повелителем, каким был прежде. Бывали случаи, когда его приемная по утрам если и не пустовала, то наполнялась всякой мелкотой, вечными просителями. Ощущение отставки не покидало Орлова, оно ввергало его в задумчивость, вызывало меланхолию и толкало на необдуманные поступки. Но и странности его поведения никого более не волновали, лишь бы не мешал. Мелкая комариная толочь в тени горностаевой мантии шла своим чередом, не заслоняя солнца и не имея ни интереса, ни отношения к жизни подлинной, государственной, а паче народной.

Васильчикова вряд ли можно было считать удачным выбором Екатерины. Он был скромным, не завистливым и не честолюбивым малым, что создавало вначале некий приятный контраст с общим фоном придворных. Воспитанный гувернерами, сменяющими друг друга в деревне отца, он выучился говорить по?немецки, понимал, как мы помним, не рискуя на беседу, французский язык и умел танцевать. Этим он выгодно отличался от Данилы Хвостова, дремучее невежество которого и пристрастие к лошадям так быстро утомили императрицу. Александр же Семенович еще от родителей воспринял некоторые правила морали, позже, конечно, слегка поколебленные гвардейской казармой. Будучи от природы человеком неглупым, место свое и значение понимал правильно, ни в какие политические страсти не вдавался, в друзья ни к кому не лез и протекциями не занимался. Все это скоро поняли, и досаждать перестали, понеже без толку… Службу же свою при императрице он исполнял, как и воинские наряды, истово, согласно присяге.

Екатерина первое время была в восторге от его возможностей, о которых даже ни с кем не говорила, боялась сглазить. Но к концу зимы она все же пришла в себя настолько, что смогла одуматься. Что же она увидела?..

Вместо могучего умного и страшного всем фаворита Орлова — бесцветный Васильчиков, рассуждать с которым на темы государственного управления или политики было бесполезно. Он никогда ничего не просил. Подарки принимал, заливаясь краской стыда. Почти все время, когда не был занят сопровождением императрицы, отведенных ему покоев не покидал, лишь иногда, испросив позволения, уезжал на конную прогулку. Он служил!

«Случай» Васильчикова воспринимался всеми без осуждения, скорее, как удача, способная вызвать зависть. В своем кругу офицеры говорили о том часто и много. Большинство удивлялись и негодовали лишь по поводу того, «почто Сашка не пользуется открывшимися возможностями? Ни себе, ни другим, ну не дурень ли? Ведет себя, как попова дочка, потерявшая цветок невинности с заезжим гостем…».