Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 28

— Возьми стаканчик, возьми! Ты свои кисточки туда будешь ставить.

— Возьми, Петруша, возьми! — послышался ласковый бас Арсеньевой, вошедшей в комнату.

Она одобрила оконченный портрет и наградила художника несколькими ассигнациями.

Все вышли из гостиной. Только Лукерья сидела в углу с игрушками и дремала — она была очень слаба после болезни. Миша подполз к трюмо, встал, держась за ручку кресла, и увидел, как ему показалось, второй свой портрет: ребенок в белом платьице глядел на него темными внимательными глазами, но глаза эти двигались, на портрете же они замерли. Убедившись, что в комнате нет никого, кроме дремлющей Лукерьи, Миша долго стоял перед зеркалом.

— Подь сюда, Мишенька, — раздался сонный голос няни, — я тебе чурочки построила!

Мальчик поглядел на Лукерью и сказал поощрительно:

— А ты спи, мамушка, я сейчас.

И он опять повернулся к трюмо, сел, посмотрел на свое отражение и погрозил себе пальцем.

— Сидень! — прошептал Миша вздыхая. — Сидень… Да еще одели, как девочку.

И он стал рассматривать себя, то улыбаясь, то сдвигая брови, шевелил руками и качал головой, следя за своими движениями. Ребенка сердило, что он, как девочка, одет в платье, — он, который решил твердо: когда вырастет, то станет богатырем. Возмущенный до глубины души, мальчик подполз к коробке с рукодельными принадлежностями, которую оставила бабушка, открыл ее, нашел ножницы и стал резать на себе платье и рвать его, особенно решительно расправляясь с кружевами, украшавшими его шею. Вдруг в комнату вошла Христина Осиповна и застала его за этим занятием.

Лукерья очнулась и помертвела от страха. Обе женщины с восклицаниями бросились отнимать у мальчика ножницы. Андрей ходил обедать; когда он вернулся и увидел эту сцену, то обомлел. Со страхом пошли доложить Арсеньевой, что Мишенька изрезал на себе платьице, не желая походить на девочку. Но Арсеньева засмеялась так, как давно не смеялась, и, к великой радости внука, вызвала тотчас же портного и велела сшить мальчику шаровары и рубашечки с пояском на каждый день и бархатный костюм для торжественных случаев.

За отсутствием других впечатлений об этом приключении долго вспоминали.

Зимой оба болели — бабушка едва передвигала ноги, а мальчик страдал от золотухи, которая временами покрывала его темными струпьями, так что рубашка прилипала к телу. Мишеньке шел четвертый год, а он еще ползал по полу и не ходил самостоятельно. На улицу его выносил на руках все тот же дядька Андрей Соколов.

Доктора перепробовали все средства лечения, но не сумели помочь болящим. Наконец они отступились и стали говорить, что хорошо помогают кавказские серные воды. Арсеньева решила съездить с внуком летом на Кавказ, куда сестра ее, генеральша Хастатова, давно приглашала погостить. Кстати, и братец Александр Алексеевич сообщил, что собирается полечиться летом серными водами. Арсеньева просила брата, чтобы он заехал за ней, а то одной ехать боязно. На это письмо пришел ответ, что Александр Алексеевич просит дождаться теплой погоды.

В ожидании путешествия на Кавказ лечились домашними средствами и мучились. Миша засыпал с большим трудом и перед сном постоянно просил ему что-нибудь рассказать. Но рассказы Христины Осиповны, благонравные и назидательные, ему не нравились. То она рассказывала, как в детстве копила деньги и как потеряла их от волнения, когда шла в магазин; то как ее одели в парадное платье с клетчатым поясом, чтобы везти в гости, а она побежала по двору и упала в лужу, выпачкалась, и родители в наказание оставили ее дома, чтобы она выстирала себе платье; то вспоминала назидательную сказку о том, как одна маленькая девочка не любила мыть руки и за это портной отрезал ей пальцы.

В жарко натопленной спальной, при свете цветной лампадки, Христина Осиповна, вместо того чтобы усыпить своего воспитанника, начинала дремать сама и вдруг просыпалась, как от толчка, замечая, что большие черные глаза ребенка смотрят на нее со снисходительной насмешкой, и ей делалось не по себе. Она вставала, поправляла на себе платье, укрывала ребенка и бормотала:

— Спать пора, Михель. Шанде![6] Почему не спишь?

Как-то вечером Лукерья купала в корыте Мишу перед сном. Бабушка огорчалась, что его одолела сыпь, и стала пенять, что Мишенька до сих пор не ходит.

Мальчик горько остановил ее:

— Я сидень, бабушка. Сидень!..

Арсеньева взволновалась: она не думала, что Миша так болезненно переживает это.

Но Лукерья не растерялась:

— И что ж ты, матушка барыня, беспокоисси? Еруслан Лазаревич тоже сиднем сидел! Так и наш Мишенька: в возраст войдет и всех своих врагов победит.

Ах, Лукерьюшка, она всегда умела утешить! Да, да, приятно находить утешение, хотя бы в сказке…

Сказочнице Агнии велено было рассказывать Мише сказки веселые, а печальных не говорить, а то еще Михаил Юрьевич что-нибудь вообразит!

Когда Миша наконец засыпал, Арсеньева шла к себе в спальную. Приходила, пыхтя и задыхаясь, бабушка Агния, обтирала себе рот концами головного платка и начинала свои неисчерпаемые рассказы.

Конец одной сказки произвел на Арсеньеву настолько сильное впечатление, что она сделала из нее известные выводы. Это была сказка про баню.

— Стояла у нас на Курмышке, в Симбирском, баня в саду, — рассказывала Агния. — Осталась после хозяйки умершей дочь-невеста. Все она об матери плакала. И пронесся слух, что мать к ней змеем летает. Прилетит это к полуночи и над трубой рассыплется. Похудела бедная девушка, иссохла, ни с кем не говорит, а все в баню ходит. Стала за ней ее тетка подсматривать: зачем это Дуня в баню ходит? Раз досмотрела и услыхала, что она с матерью-покойницей говорит, и обмерла со страху. Девка все тетке рассказала. Как только она тетке все рассказала, в самую полночь девку в постели мертвой нашли. После ее смерти дом и сад остались заброшены; окна в доме заколочены. И никто дома не покупал, а место было хорошее. Все боялись.

Играли раз в саду днем ребятишки и распустили слух, что в бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются. Мохнаты телом они, говорят, а голова бритая… Стонут… Стон в бане многие соседи слышали, особливо бабы да девки. И пошла про баню дурная молва, и ходить садом ночью боятся. Один печник — кутила был, сорвиголова такой. «Эх, говорит, а я не боюсь!» — и пошел в баню первый. Сунул веник в пар, глянул, а он весь в сосульках! Как напужался он, бросил веник да с полка нагишом домой! «Теперь верю, говорит, что черти в бане-то живут!» И рассказал, как в горячей бане мороз его одолел. Сходили за его рубахой и штанами, принесли, а они все в лепестки изорваны. Так все и ахнули.

С той поры баню забросили, а дом кто ни купит, с год проживет — покойник в семье. Так года четыре продолжалось, пока не купил строение плотник. Он сломал и дом и баню, все по бревнышкам перебрал, все заново построил, и с того времени как рукой сняло — стал жить, как все люди.

Выслушав эту сказку, Арсеньева переспросила:

— А ежели сломать и дом и все вещи сменить, разве что переменится?

— А как же, матушка барыня, рази не знаешь? Известно, ежели дом новый построить и вещи новые поставить, так жизнь новая явится. Потому — каждая вещь руку своего владельца знает…

Арсеньеву заняла мысль: а что, ежели ей, следуя народному поверью, сломать старый дом, где произошло столько несчастий? Действительно, входя в тарханский дом, она в каждой комнате видела вещи, которые принадлежали навеки ушедшим от нее людям, в каждой комнате мерещились ей знакомые голоса. Расставаться с имением ей не хотелось — все здесь было заведено, хорошее имение, доходное, жаль его покидать. Да и дом ломать жалко — он может простоять еще десятки лет, не только Мишеньке хватит, но и его детям. А вещи-то какие хорошие — сколько добра: и мебели, и посуды, и домашней утвари… Дорого будет стоить перестройка дома. Но ей казалось, что жить в старом доме она больше не может. Ночью, когда неподалеку воют волки, в комнатах мыши выползают из нор, а ветер гудит в печной трубе, ей мерещатся всякие страхи, и ей кажется, что она может сойти с ума, вспоминая прошедшее на каждом шагу. Что делать? Что делать? Неужели надо решиться сломать богатый барский дом и начать строить новый?..