Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 22

— Ну, бог с ним! — покорно твердила Дарья Васильевна. — Может быть, отдаст!

Брат Афанасий Алексеевич жил теперь в Тарханах, очень помогал Арсеньевой и заботился, оберегая ее, чтобы в неистовстве горя она не сделала непоправимых шагов. Но он скучал, слушая воспоминания четырех пожилых женщин, и не мог оставить дела своих имений. Поэтому он велел своим знакомым и деловым людям ездить к нему в Тарханы, куда он временно переселился.

В начале марта приехал отец, Алексей Емельянович, чтобы утешить Арсеньеву в ее горе. Кончина внучки не произвела на старика сильного впечатления, вернее, он так боялся близкой смерти, что старался об этом не говорить, и, наоборот, заботился только о своей поездке на Кавказ, которая, как он верил, должна была исцелить его. «Бодриться надо! — повторял он. — Все испытания судьбы надо переносить с твердостью, и у меня ты, Лизонька, должна учиться истинной философии».

Алексей Емельянович обладал редким природным умом. Он не получил систематического образования, но постарался дать блестящее обучение и воспитание не только сыновьям, но и девицам.

Алексей Емельянович, будучи страстным театралом, сам руководил выбором пьес и постановкой спектаклей, и его театр пользовался заслуженной славой.

В молодости он легко, весело и настойчиво улаживал все свои самые запутанные дела. Теперь, в старости, он интересовался только накоплением капитала и петушиными боями…

Глядя на отца и слушая его поучения, Арсеньева плакала еще горше. Она видела, как изменился отец и внешне и по характеру, с каким трудом он говорит, подбирая и путая слова…

Иногда Афанасий Алексеевич собирал к обеду гостей — офицеров полка, стоящего в Чембаре, чтобы нарушить удушливо-печальную тишину этого дома. После обеда он вел их всех к Елизавете Алексеевне наверх — играть по мелочи в карты, и Арсеньева, вынужденная быть на людях, сдерживалась и отвлекалась от своих мыслей.

Ребенок, единственный среди взрослых, играл с нянями в детской у окна, что-то шепча. Вдруг с просиявшим личиком он приполз к бабушке и застенчиво сел на полу возле нее.

— Баба: окошко — кошка, слышишь? Стол — пол.

Арсеньева прислушалась:

— Что же, Миша, стол — пол?

Видя, что бабушка его не понимает, он отвернулся недовольный, сам же объяснить не мог.

Афанасий Алексеевич спросил:

— А может, он в стихи играет? Ведь стол и пол — рифма. Кошка и окошко — тоже.

Гости заинтересовались:

— А сколько ему?

— Немного больше двух с половиной.

— Рано. Разве кто насчет рифмы в таком раннем возрасте понимает? Ведь он говорить еще толком не умеет.

Не зная еще грамоты, едва умея ходить и предпочитая ползать, маленький Лермантов хорошо уже мог произносить слова и любил говорить в рифму. Это тогда еще было замечено и дворовыми и несколькими соседями, которые часто бывали у Арсеньевой. К этому его никто не приучал, да и довольно мудрено в таком возрасте приучить к разговору в рифму!

Тянулись однообразные дни. Арсеньева слабела, чувствуя, что кровь стынет в ее жилах — одеревенелость не проходила.

Неожиданное событие нарушило вялое течение жизни в Тарханах.

Не прошло и месяца со дня похорон, как издалека раздался звук лермантовских колокольцев: их прекрасно отличала Арсеньева от всех остальных — так радовалась Машенька их приближению.

Арсеньева переглянулась с золовками. Кто из Лермантовых жалует и зачем? Наверное, Юрий Петрович подослал кого-либо из незамужних сестер за деньгами. Она посмотрела в детскую: Миша выглядывал в окно, улыбался кому-то и махал ручкой. Арсеньева крикнула:

— Не лазь на окошко, простудишься!

Миша подбежал к бабушке, радостно восклицая:

— Там папа и дядя!

Появление Юрия Петровича было неприятно Арсеньевой. В негодовании, блеснув очами, она переглянулась с золовками. Подумав, велела разбудить Афанасия Алексеевича, спавшего после обеда, и попросить к ней, а к приезжим направила Варвару Васильевну, чтобы та в беседе за трапезой узнала о цели приезда нежеланных гостей. Юрий Петрович приехал не один, а с мужем сестры Авдотьи — помещиком Пожогиным-Отрашкевичем.

Вскоре Варвара Васильевна вернулась с сообщением, что Юрий Петрович приехал повидаться с сыном и поговорить с Елизаветой Алексеевной о ее желании передать ему имение.

Арсеньева привстала и потерла себе лоб. В самом деле, она ведь обещала отдать ему Тарханы! Да еще при свидетелях! Батюшки мои, что будет! Имение он спустит, наверное, еще при ее жизни, а Мишеньку станет кормить черным хлебом!

Арсеньева послала Дашу за братом Афанасием, чтобы он предложил Юрию Петровичу отдохнуть с дороги и переночевать, а завтра с утра просила ее навестить.

Афанасий Алексеевич, узнав, в чем дело, тотчас же вышел к гостям, расцеловался с ними и велел принести из погреба вина, не отпуская приезжих из столовой.

Арсеньева же велела привести к ней управителя имением — Абрама Филипповича.

Призванный в неурочное время, Соколов явился тотчас же и начал рапортовать:

— Имею честь рабски донести, что в имении все обстоит благополучно, обоз должен завтра приехать…

Арсеньева отобрала у него все дела по имению и велела ему тотчас же, не говоря ни с кем, взять лошадь, скакать в Нееловку и не выезжать оттуда, пока не позовут.

Всю ночь не спала Арсеньева, прислушиваясь, как из комнаты Марии Михайловны доносились голоса, слышался шум передвигаемых стульев. Но Елизавете Алексеевне мерещилось другое, и она изнемогала от страданья.

Наутро она с Мишенькой вышла в кабинет, где уже были три золовки. Вскоре вошли брат Афанасий, муж Дунечки Пожогин-Отрашкевич, человек во всем незначительный — и в наружности и в поступках, — и Юрий Петрович. Зять вошел бледный, с небрежно причесанными кудрями, смущенно поздоровался с тещей и протянул сыну гостинец.

— Играй, сынок! — промолвил он ласково, наклоняясь к ребенку.

Миша поспешил к Юрию Петровичу, взобрался к нему на колени, не выпуская игрушки из рук. Арсеньева вздохнула.

Поиграв с сыном, Юрий Петрович спустил его с колен и обратился к Арсеньевой:

— Любезная матушка, я приехал к вам по делам.

Тем временем Пожогин-Отрашкевич с любопытством оглядывал богатое убранство кабинета. Арсеньева стала жаловаться, что она живет плохо: много денег заняла у соседей, брат Афанасий едва успевает подписывать векселя…

Юрий Петрович, стесняясь, напомнил, что она обещала отдать ему имение, но Арсеньева проговорила быстро, не давая ему договорить:

— Уж не вздумал ли ты Тарханы у меня отнять, голубчик, а старуху тещу и сына своего по миру пустить? Ох, батюшки, как болит сердце!.. Подумайте только! — обратилась она к золовкам. — Имение мое намерен отнять у меня зятюшка, по пословице: «Зять любит взять!»

Золовки, уткнувшись в вышиванье, усердно заработали иголками от смущения.

Юрий Петрович простодушно удивился:

— Да ведь вы же сами, любезная матушка, еще при жизни Марии Михайловны передали мне все дела по управлению имением! А перед тем как оставить вам сына, я слыхал, как вы при всех сказали: «Бери все мои деньги, бери мое имение, только оставь мне Мишеньку». Говорила она? — обратился он ко всем присутствующим.

Но тетки усердно вышивали, а Афанасий Алексеевич молчал.

Арсеньева стала утверждать, что она говорила про наследство Михаила Васильевича, о крепостных без земли. Эти крестьяне, само собой разумеется, должны перейти к Мише. Для них должна быть выстроена деревня. Вот о чем она говорила.

И она долго разъясняла Юрию Петровичу, что он неправильно понял ее слова.

Юрий Петрович, постукивая пальцем по ручке кресла, слушал не возражая; он знал, что в ответ на свои десять слов он выслушает сто. Когда Арсеньева устала от своего многословия, то замолчала. И все молчали и не шевелились.

Юрий Петрович наконец вымолвил:

— Я весьма удивлен, что вы отказываетесь от своих слов. Весьма, весьма удивлен! Признаюсь, что нынче я провел бессонную ночь в ожидании объяснения с вами, но подобного разговора не предвидел. К тому же в комнате покойной жены моей о ней напоминала мне каждая вещь. Может, потому и защищаюсь слабо…