В Солнечном городе - Тимофеев Валерий - Страница 6

А тут и заболел.

Помню, когда первый раз меня таким образом прихватило, это еще до стола было, везде чертики чуди-лись и сторожиха наша, что карманы на проходной проверяет.

На этот раз посильнее вышло. Чертики те же, к ним я, получается, вроде как и привык. А вот стол впервой явился. Пасть у него огромная! Все норовит руки мне отхватить.

Врачи говорят, очень плох был. Едва спасли. И пролежал дольше.

Отоспался я, поправился, успокоился. Бумаги и ручку мне не давали, под диктовку записывали. Так помаленьку и вылечили, — отучили. Стал я солнышко в окне замечать, птичек слышать, своих узнавать. Оказалось, жизнь она интересная! Красивая! И сюжета у нее ой какая богатая!

Чуть не сбили меня с верного пути соседи: один итальянский мафиози, другой президент великой дер-жавы. Так рассказывают гладко, хоть записывай. Пристроились, черти, по-русски без акцента шпарят. Даже в больницу проникли. Я попросил доктора разделить нас. Не к лицу мне, рабочему человеку, вы-слушивать подлую империалистическую пропаганду.

Убрали их от меня, раскусили, значит. А меня выписывать надумали.

Анька моя пришла и спрашивает: — Чего тебе дома сделать? Какой подарок приготовить?

Я задумался крепко так; глаза закрыл и вижу: стол, бумагу и себя, дописывающего назло буржуям девятнадцатый вариант. Обрадовался! Домой захотелось — жутко! Глаза открыл — солнышко, жена, цветок на тумбочке капроновый.

И придумал.

— Продай, — говорю, — стол. Или отдай кому. Только чужому. А то жалко человека будет. Лучше пусть незнакомый мучается, писательствует. Я жить хочу. Солнышко видеть, пиво после работы пить и тебя, жену мою, во сне обнимать.

Поставил последнюю точку и отдал ей.

— А это, — говорю, — выбрось. И все.

Строчкин дочитал, усмехнулся, и взялся за книгу. Любил он приключения разные читать.

Через несколько дней он еще раз перечитал историю хозяина стола, вновь усмехнулся и… покачал головою. — Наврал он много. Прямо видно — от души наврал! Сердцем чувствую.

Взял он ручку, сынову тетрадку и решил переделать кое-что в этом "Столе", чтобы без выдумки было.

Раз переделал, не понравилось. Еще раз переделал, не понравилось. Еще раз переделал — уже лучше. На восьмом или десятом варианте явился ему плохой сон.

Проснулся Строчкин весь мокрый. Как в детстве.

А наутро, роясь в своих черновиках, он обнаружил "Стол" того мужика, ну, прежнего хозяина стола.

Прочитал.

Не усмехнулся.

Ничего не сказал.

Вызвал машину и отвез стол в комиссионку.

И вы знаете, я вчера заходил в этот магазин — стола нет! Кто-то купил.

Подешевке.

Бедняга…

В СОЛНЕЧНОМ ГОРОДЕ

рассказ

Пронзительный февральский ветер кидал в лицо колючую снежную крупу, больно царапал выморожен-ные щеки. Прохожие низко кланялись ветру, подставляли ему мохнатые шапки, поднятые воротники, нена-дежные варежки. Ветер хитро обходил преграды и, в отместку за сопротивление, заползал под пальто и брюки, холодными руками ощупывал беззащитное тело.

Первоклассник Андрюша нес в занемевшей руке тяжелый портфель. На шнурке к портфелю подвешен мешок со второй обувью. Один вредный ботинок при каждом шаге ударяет Андрюшу твердым каблуком по ноге. Наверное, уже здоровую шишку набил. Андрюше очень хочется остановиться и почесать ушибленное место. Но мальчик мужественно сдерживается. Сегодня впервые он почувствовал себя настоящим мужчи-ной, самым старшим в семье. Даже не заплакал, когда пришел домой после продленки, а дверь ему никто не открыл. А на ступеньках, ближе к горячей батарее, спрятавшись за капюшоном синей ромазановской куртки, сидела мама и тихо плакала.

— Папа нас выгнал, — захлебываясь от обиды, рассказала она. И Андрюша сразу понял, — если еще и он расплачется, то они с мамой растекутся по истоптанным каменным ступенькам двумя прозрачными ручей-ками, а когда вытекут из подъезда, сразу же превратятся в хрупкие ледышки. Хорошо знающие их люди будут возвращаться с работы, наступать на них. Лед будет ломко хрустеть и мелко крошиться. А это вовсе и не лед был. Это Андрюша и его мама были. Но люди этого не знают, и продолжают безжалостно топтать их усталыми ногами.

Как в мультике пролетела перед его глазами такая картинка и не стал мальчик плакать. Пусть малень-кие плачут. Он защитит. Мама хоть и большая, но она теперь как маленькая. Все плачет и плачет. Конечно, это из-за папы. Он ее все время обижает. И ругается, и дерется. А маме нельзя плакать. Она вот-вот, на-верное завтра, или через недельку ляльку родит. Совсем маленькую, как игрушечную. А папа выгнал. Куда теперь мама ребеночка принесет? Кроватка дома осталась, пеленки и распашонки тоже дома. Целый год готовились: шили, покупали, старое у знакомых собирали. Нет, не собирали. Они сами приносили, наши, мол, повырастали, а вот всего наоставалось, почти и не пользованное. Мама все брала, — пригодится. Зачем отказывать? Люди возьмут и обидятся. Они же как подарок предлагают, не за деньги, за просто так.

На улице темнеет. Так хочется домой. Дома всегда тепло и уютно. В коридоре хоть и рядом с квартирой, но холодно. Он как чужой, как будто выгоняет — нечего сидеть у меня. Я не для сидения придуман. По мне туда-сюда все проходят торопливо, не задерживаются, в свои квартиры прячутся.

— Мам, пошли на улицу, — зовет Андрюша. — Кто-нибудь пойдет, сразу спрашивать начнут, ехидно ухмыляться. " А чего это вы в коридоре? Муж буянит?"

Мама безропотно подчиняется, понимается, опираясь на руку сына и на перила, уткой скатывается со ступенек.

На улице холодно и ветрено. Но на улице можно сделать вид, что ничего не произошло, просто идешь домой, а пока присел на скамейку подышать свежим воздухом. Мама прижала Андрюшу к себе. Она уже не плачет, лишь изредка всхлипывает и думает о чем-то своем. Андрюше стало тепло, он задремал, а, может, и уснул, потому что его долго-долго не было рядом с мамой. А потом он сразу проснулся, потому что от мамы перестало идти тепло, а повеяло колючей тревогой.

Рядом стоял папа и смотрел на маму. А мама старалась не смотреть на папу. А два пьяных дядьки громко разговаривали и тянули папу в подъезд. Он ушел с ними. А потом сразу вернулся.

Мама сжалась, превратилась в маленький беззащитный комочек. Она всегда теряется, когда ее обижают. Все про это знают. И папа знает, и еще больше смелеет.

— Исчезни из моей жизни, сука! — зашипел папа на маму. — Не доводи до греха. — Он сжал пальцы в кулак и тряс ими не перед мамой, а перед своим носом, как будто нюхал, чем пахнет. — Пришибу обоих!

— Куда мне идти? — тихо спрашивает мама и боится даже своего собственного вопроса.

Папа сказал нехорошее слово.

— Дай, хоть вещи кое-какие соберу, паспорт возьму, денег немного.

— Ничего твоего здесь нет, — зло цедит папа и уходит.

* * *

Нам некуда идти.

— Мам, пойдем к бабушке, бабушка пустит.

— Я так устала объяснять и оправдываться, сынок.

Он хотел сказать, что устал, и хочется есть. И назавтра еще чтение не сделал, а на труд надо пла-стилин принести. Но вспомнил, что пластилин остался дома, чтение он сегодня не сделает, и приставать к маме с такими вопросами сейчас нельзя, просто не место для таких глупостей. Есть вопросы поважнее.

Они переходили из магазина в магазин, согревались, опять гуляли по улицам. Потом магазины за-крылись. Сначала промтоварные, потом и продуктовые.

— Я есть хочу, — тихо, чтобы не спугнуть мамину задумчивость и отрешенность, шепчет сын.

Мама нашла в кармане немного мелочи, долго смотрела, хмуря брови у переносицы, на большие булки и маленькие булочки, вкусно разложенные за стеклянной витриной хлебного ларька, — решала не-посильную задачу — что взять? Повкуснее или побольше? Денег ни на то, ни на другое не хватало.